Я не мог отвести глаз от ребёнка, чья рука высовывалась из корзины, белая и холодная. Это был мальчик с желтыми волосами и зелёными глазами. На шее красовались синяки, как если бы его схватили длинные безжалостные пальцы и сдавили.
– Видишь? – сказала Вуммим. – Хоть от этой работы мы вас избавили.
Я подумал, может, ударить её и сбежать? Но она точно была сильнее и быстрее меня. Вуммим опять начала двигать своими гладкими и гибкими руками вместе с моими; осторожно подняла их, чтобы взять мальчика за талию; приложила силу в первый раз, чтобы поднять его к машине. Там другие дети, с бо́льшим опытом, чем у меня, уныло потащили тело к лезвиям, разделившим его на четыре части, потом – на восемь, и ещё, и ещё. Где-то в брюхе Чеканщика мясо отделяли от драгоценной кости, и из дальнего конца машины показались круглые монеты с паучьей печатью, чистые и белые.
Много часов я работал, и Вуммим направляла каждое моё движение, словно мы с ней были участниками какой-то гротескной пантомимы. Я не смотрел на этих мальчиков и девочек. Просто закрывал глаза и тянулся к корзинам: действовал механически. Я не мог смотреть… Наконец прозвучал гудок, и нас увели из главного зала к корыту, до краёв наполненному сапфирами. Я запихивал их в рот, как когда-то коричневые бобы. Они отдавали сдобой и молочным чаем. По правде говоря, диета из самоцветов начала беспокоить мой желудок, мне отчаянно захотелось хлеба. Пра-Ита следили за тем, как мы едим, и непристойно поглаживали свои длинные шеи. Потом они без единого звука отвели нас обратно в бараки. Забравшись под одеяло и чувствуя боль в руках, я понял, что теперь таким будет каждый день моей жизни. Я лежал и плакал в подушку, стараясь забыть о том, как держал в своих ладонях чьи-то худые руки и ноги.
Темница дрожа забралась в мою постель. У неё были большие, как у волчонка, глаза, зубы стучали. Я прижал её к себе так крепко, что чуть не сломал. А она прижалась ко мне с той же отчаянной силой и безнадёжным ужасом. Мы затараторили, словно стреляя друг в друга из луков: так быстро, что каждая следующая стрела ломала черенок предыдущей, прежде чем успевала достичь цели.
– Ты видел?
– Да… А ты смогла?
– Да… А ты?
– Мне пришлось! А ты…
– Да… Тебя стошнило?
– Нет, еле сдержался. Тебе сказали…
– Нет!
Я пересказал ей всё, о чём поведала Вуммим, и её слёзы на моих руках были горячими будто кипяток. Мы вдвоём дрожали во тьме. Мы долго молчали – тишина тянулась как нить к веретену. Наконец, поскольку ничего утешительного мне в голову не приходило, я пробормотал, уткнувшись лицом в её колючую голову:
– Чем всё закончилось?
Она начала рассказывать. Её голос, тихий и несмелый, напоминал стук дождевых капель по сломанному забору.
Сказка Хульдры
(продолжение)
Моя спасительница появилась под луной, украшенной отпечатком копыта, омытая белым светом и по колено в траве. Она приближалась бочком, двигалась нерешительно: нюхала воздух, один или два раза высунула язык, чтобы ощутить его вкус. Сделала несколько шагов, остановилась и посмотрела на меня, затем шагнула вперёд. К тому моменту, когда она приблизилась достаточно, чтобы наши взгляды встретились, как медный ключ с медным замком, луна поднялась высоко. Я улыбнулась, и на моём лице треснула корка замёрзших слёз.
Это была самка единорога.
Я слышала, что единороги светлы и совершенны, их тела белые и серебряные точно фата невесты. Глупые сказки, которые рассказывают глупые дядья и дедушки! На самом деле шкура единорога тёмная, как у скаковых лошадей, коричневая и гагатовая; у них львиные хвосты и раздвоенные копыта, как у кабана. На нижней челюсти – чёрная бородка, похожая на пучок свежей травы. Рога не из перламутра и золота, а из витой кости, похожие на оленьи, желто-красно-чёрного цвета. Такой рог толщиной с мою руку и острый, как садовые ножницы. Однако у моей спасительницы рог был отсечён чуть выше основания, обрубок покрылся запёкшейся кровью и кое-где продолжал кровоточить. Под толстой чёрной коркой лишь угадывалась кость.
Изувеченная зверюга осторожно подобралась ко мне и понюхала мою щёку, а потом отпрянула, словно дикая лошадь, которая опасается, что тот, кто протягивает ей яблоко, в другой руке держит узду. Её нос был мягким, как у мула.
– Я чувствую твой запах, – сказала она. У единорогов голоса низкие и тягучие, словно гранатовое вино.
– Удивительно, как ты смогла что-то унюхать под горой дёрна, – со смехом ответила я. На единорога страшно смотреть, но он не ёж. С моей души будто камень свалился.
– Я почуяла твоё целомудрие, как свежий хлеб. Оно позвало меня через лес и поле.
– Неправда, я не такая.
– Не учи учёную. Целомудрие – штука простая, и мне нет дела до мелких грешков, которые ты себе приписываешь. Однажды я ошиблась, так что, поверь, теперь отношусь к вопросам чистоты очень внимательно.
– Ничего нельзя исправить? – робко спросила я, стараясь не смотреть на её изувеченный лоб.
– Как и целомудрие, утраченный однажды рог не вернуть.
Я попыталась подвигаться внутри домика из дёрна, так как мои ноги онемели и отяжелели. В те дни я часто думала, что больше не вырасту в сгорбленном положении и превращусь в старуху задолго до положенного срока.
Тёмные глаза единорога уставились на меня.
– Тебе больно, – отрешенно проговорила она.
– Да. Боюсь, ты не сможешь положить голову мне на колени.
Она сморщила нос.
– Я и не хочу. Зачем мне класть голову на колени ребёнку? Я слишком стара для таких игр!
От ярости её глаза превратились в щели. Мне стоило убежать, если бы я могла, – было страшно смотреть, как она храпит и топает копытами.
– Прости. Я не должна верить в старые глупые сказки… О моих сородичах тоже навыдумывали глупостей.
Понемногу самка единорога успокоилась и придвинулась ближе ко мне. Я посмотрела на неё снизу вверх сквозь завесу из натянутых волос.
– Но мне и впрямь больно, единорог. Если бы ты освободила меня, потом, когда твоя голова упадёт – от усталости, и только! – мне на колени, кто посмеет обвинить одну из нас?
Она тихонько заскрежетала желтыми зубами.
– Если я освобожу тебя, ты сбежишь, и мне придётся тебя преследовать. Тогда я точно устану.
– Я не убегу.
– Убежишь! Я тебе не нравлюсь; ты хочешь использовать мои зубы, рог и так далее в собственных целях. Вы все одинаковые! Я для вас – лишь лавка, где можно взять с витрины всё, что захочется.
– Расскажи мне правду! Расскажи, как ты потеряла свой рог, и побудь со мной, раз я достаточно целомудренна, чтобы ты притащилась сюда через всё поле, как лемех за лошадью.
Сказка о Пороке
Я не целомудренна. Подумай: если единорогу свойственно целомудрие, и он – основа, ось абсолютной чистоты, зачем ему искать чистоту повсюду? Зачем беспокоиться о другом целомудренном существе, если ты сам переполнен добродетелью? Зачем время от времени, зная – а об этом полагается знать! – о последствиях, позволять выманивать себя из глубоких и тенистых зелёных лесов к обычной девочке в белом платье? Смешно. Мы желаем добродетели, потому что понятия не имеем, что это такое. Лишь чуем запах, вес и очертания на фоне серого неба. Она нам в новинку. Мы стремимся к чистоте, надеясь, что, коснувшись её, сможем понять и сами станем целомудренны. Остывший пирог интересует, если твой живот пуст. Только и всего!
Наука о целомудрии сложна и технична – я не стану докучать твоим маленьким ушам подобными разговорами. Достаточно сказать, что девственная плева не имеет к этому никакого отношения и столь же неинтересна, как брюки. Слово «целомудрие» означает «непорочность». Ты это знала? Жаль, что мать не подарила тебе толковый словарь. Когда единороги собираются, они частенько спорят, следует ли это понимать так, что целомудренный человек не пострадал от чьих-то пороков или что он сам им не подвержен. Запах отличается, конечно, и у всех свои предпочтения. Я всегда утверждала, что те, кто не подвержен порокам, встречаются реже всего. Поэтому мы уносимся прочь от охотников. Ведь получается, что голубка с трепещущими крылышками – и не голубка вовсе, а существо, творящее страшный порок, со стрелами и ножами. И пахнет он как подгорелая хлебная корка.
