Припаркованные автомобили стояли совсем дико и в совершенно неожиданных местах. Но особенно меня почему-то поразил оранжевый эвакуатор: он торчал посреди тротуара, занимая все пространство, а прохожие обходили его по проезжей части. Судя по спущенным колесам и мусору, накиданному на площадку, стоял он здесь с зимы.
– Вот тут и живу, – сказал я Дженни, когда мы свернули во дворы и подошли к подъезду бетонной башни. – Заходи. Нам на последний этаж, лифт сейчас не работает.
– Сейчас не работает? – на всякий случай с ударением переспросила Дженни.
– Ну да. Его в будни утром выключают, а в шесть вечера снова включают. – Я покосился на нее. – Только меня не спрашивай зачем. Может, электричество для каких-нибудь окрестных цехов экономят. Я здесь третий год живу, всегда так было.
– Вот я и думаю, – вздохнула Дженни. – Если мы приняли препарат сегодня, то как же оно всегда так было?
Я пожал плечами.
– Ну, вот смотри, – продолжала Дженни, бодро шлепая по ступенькам резиновыми галошами, – у тебя на входе в дом целых четыре двери подряд, одна за другой. Четыре! Подряд! Это всегда так было?
– Ну да. Сначала кодовый замок, на второй – домофон, третья обычная, ну и четвертая железная…
– Ладно, а вот это что? – Дженни бесцеремонно указала пальцем.
– Это дядя Коля, – объяснил я. – Здравствуйте, дядя Коля.
– Здоров, – кивнул он, не отрываясь от экрана.
– А почему он сидит на лестнице в одних трусах?
– Ему дома жена курить запрещает.
– И он всегда так сидит?
– Нет, конечно. Зимой – в свитере.
– Но все равно сидит здесь? С телевизором на коленях? – допытывалась Дженни.
– Ну да… Пришли, вот моя квартира. – Я распахнул электрощиток и вынул из тайника ключ.
Переступив порог, Дженни с любопытством озиралась.
– Скажи, а вот эти все ведра и тазы… – начала она.
– Это не мое, – перебил я. – Это хозяйки. Она здесь почти не бывает. А моя комната вот тут.
– Нет, просто я никогда не видела столько ведер. Зачем они ей?
– Она домашнее мыло варит.
– Домашнее мыло? – отчетливо переспросила Дженни, внимательно глядя на меня. – Мыло? Домашнее?
Я пожал плечами.
– И это нормально? – подытожила Дженни.
– Вроде того.
Дженни долго смотрела на меня, а затем вдруг облегченно рассмеялась.
– Ну, слава богу. Я уж боялась, что все три дня будет плющить. А тебя, я вижу, уже отпускает потихоньку. Значит, скоро и меня отпустит.
– Что-то я не уверен, что меня отпускает, – пробормотал я, заглядывая в холодильник. – Слушай, еды нет, давай я в магазин спущусь?
– Я с тобой! – быстро сказала Дженни.
– Хочешь переодеться? – предложил я. – Майку и штаны найду, а вот с обувью не уверен…
– Зачем? – удивилась Дженни. – В пижамах и пойдем, полгорода уже прошагали.
– Ну, теперь-то у нас есть во что переодеться.
– Так кругом же одни долбанутые, – возразила Дженни. – Чего мы будем выделяться?
– Тоже верно, – согласился я.
* * *
В магазинчике было немноголюдно, и мы с Дженни неспешно шли вдоль стеллажей. Я рассматривал ценники и этикетки, которые попадались по пути.
– Знаешь, нет, – сказал я наконец. – Совсем меня не отпускает. Даже и не думает. Наоборот, все сильнее и сильнее накрывает.
– Ты уверен? – нахмурилась Дженни.
Я кивнул на коробку с кексиками:
– Вот это ты видишь, например?
Дженни присвистнула.
– Нет, ну, может, русский у них не родной, что они так фразы строят? – предположила она. – Хотя не до такой же степени: «коньячный спирт» без мягкого знака, а «пшеничная мука» – с мягким…
– Да это как раз ерунда, – отмахнулся я. – Ты на сам рисунок посмотри. Что они с осликом делают?
– Ой, блин… – не сдержалась Дженни и испуганно закрыла рот ладошкой.
– Ведь такое случайно не нарисуешь, верно?
Дженни кивнула, еще раз посмотрела на рисунок и покраснела.
– Давай возьмем, – сказала она решительно. – Покажем кому-нибудь. С кафедры психиатрии.
Мы пошли дальше, взяли сосисок, овощей и хлеба. Дженни остановилась у корзины с плюшевыми енотами, вынула одного и принялась рассматривать.
– Нравится? – с готовностью спросил я. – Берем, будет у тебя енот.
Дженни молча помотала головой.
– Если ты хочешь меня спросить, что делают плюшевые еноты в продуктовом магазине… – начал я.
– Почему у него из жопы белые ленты? – перебила Дженни. – Почему?
Я пригляделся. Действительно, прямо из задницы енота торчал целый пучок белых лент. Было их там три штуки – широкие, жесткие, длинные, чуть ли не пол метра, покрытые нескончаемыми абзацами убористого текста на всех языках мира.
– Там написано, как стирать, – неуверенно объяснил я.
– Как люди научились стирать? – насмешливо переспросила Дженни. – Статьи из «Википедии»?
– Так всегда делают, – уверил я. – Вообще всегда. На всех игрушках мира. Не спрашивай меня зачем.
– Вшивают в жопу? – уточнила Дженни. – Намертво? Их же никогда оттуда не выдрать. Смотри!
Она вдруг намотала ленты на руку и потянула изо всех сил. Ленты не оторвались, но задница енота вдруг треснула, и на пол посыпалась пенопластовая крошка.
Дженни испуганно запихнула енота в глубину ящика, отскочила в сторону и сделала вид, что рассматривает этажерку с вином. Даже сняла одну из бутылок.
– Возьмем? – предложил я. – Отметим знакомство.
– Что-то я боюсь, как оно на алкоголь ляжет, – нахмурилась Дженни. – Я же тебе рассказывала, как меня мутило от таблетки в клубе.
Вдруг послышался окрик.
– Молодые люди! Матросы! Я вам говорю! – раздраженно повторила кассирша, грозно приподнимаясь над своей кассой. – Положите обратно! Для кого объявление висит?
Дженни испуганно вернула бутылку на место.
– В будни продажа алкоголя в Москве запрещена, – объяснила кассирша. – Только по выходным и праздникам. Не знаете, что ли?
Я покачал головой.
– Давно? – спросила Дженни тихо.
– С начала месяца, – ответила кассирша. – Вот приказ висит. Продажа любой продукции, содержащей алкоголь, в рабочие дни запрещена. Постановление правительства Москвы.
– Да мы и не собирались, – ответил я. – Просто смотрели.
– Просто смотреть вот сюда надо! – проворчала кассирша, снова указывая пальцем на ламинированные таблички, развешенные над кассой.
Мы подошли ближе и стали читать.
– А петрушка не продается вообще или тоже в рабочие дни? – аккуратно спросила Дженни кассиршу.
– Вообще, – процедила кассирша. – Там нашли наркотические вещества. Приказ главного санитарного врача Онищенко.
– Хорошо, а чеснок-то почему? – удивился я.
– Отравлений много было, – ответила кассирша и демонстративно отвернулась, качнув серьгами: в ее ушах на коротких серебряных цепочках висели маленькие пушистые мышата, изящно сшитые из какого-то породистого меха. Из попы каждого мышонка тянулся до плеча плоский белый ярлык с надписями на разных языках.
