Л. Д. Троцкий, высмеивая симпатии Сталина и Бухарина к китайской партии Гоминьдан, в 1927 г. иронизировал: «Гоминьдан не труп, он только болен. Чем? Недостатком революционной рабоче-крестьянской крови. Нужно, чтобы коммунистическая партия оказала „содействие притоку этой крови“ и т. д. Словом, нужно произвести очень популярную за последнее время операцию переливания крови, но уже не в индивидуальном, а в классовом масштабе».[60]
Богданов возглавлял Институт переливания крови до самой смерти, произошедшей в результате очередного — в его жизни одиннадцатого — обменного переливания крови.
Представлявший Политбюро Бухарин произнес на похоронах речь, сочтя нужным напомнить собравшимся, что Богданов «был коллективистом и по чувству, и по разуму одновременно. Даже его идеи о переливании крови покоились на необходимости своеобразного физиологического коллективизма, где отдельные сочеловеки смыкаются в общую физиологическую цепь и повышают тем жизнеспособность всех вместе и каждого в отдельности».[61]
Впрочем, единомышленники Богданова, подозревая отравление, требовали расследования, и, как показали дальнейшие события, основания для подозрений у них были. Действительно, хоть Сталин, в отличие от Ленина (и, возможно, в пику «учителю»), симпатизировал Богданову и даже покровительствовал, но в 1930-х идеи основателя «тектологии» были объявлены антиленинскими. В связи с этим один из руководителей Института переливания крови, каясь, писал, что «теория т. н. „физиологического коллективизма“ и теория борьбы со старостью являются методологически ошибочными, чуждыми марксизму установками».[62] Значит, и ранее — в 1928 г. — причины для устранения Богданова имелись, тем более что разгоралась борьба Сталина с Бухариным, которого еще Ленин обвинял в «богдановщине».
Деятельность Богданова, не раз вызывавшая нарекания со стороны «ортодоксальных» социалистов, выглядела сомнительной и с точки зрения исканий Серебряного века. Например, в поэтическом цикле ярчайшего представителя эпохи М. А. Кузмина «Форель разбивает лед» (1927; издан — 1929) — вампирическая образность, с одной стороны, присутствует на серьезный лад, маркируя эротическую тему и подразумевая аллюзии на лирику Блока:
Кони бьются, храпят в испуге,
Синей лентой обвиты дуги,
Волки, снег, бубенцы, пальба!
Что до страшной, как ночь, расплаты?
Разве дрогнут твои Карпаты?
В старом роге застынет мед?
…
«Отчего ж твои губы желты?
Сам не знаешь, на что пошел ты?
Тут о шутках, дружок, забудь!
Не богемских лесов вампиром —
Смертным братом пред целым миром
Ты назвался, так будь же брат!
А законы у нас в остроге,
Ах, привольны они и строги:
Кровь за кровь, любовь за любовь.
Мы берем и даем по чести,
Нам не надо кровавой мести:
От зарока развяжет Бог,
Сам себя осуждает Каин…»
Побледнел молодой хозяин,
Резанул по ладони вкось…
Тихо капает кровь в стаканы:
Знак обмена и знак охраны…
На конюшню ведут коней…
С другой стороны, историки литературы[63] подозревают в тексте Кузмина иронический отклик на профанирующие вампиризм идеи Богданова:
Буквально вырази обмен, —
Базарный выйдет феномен.
Итак, зародившаяся в Румынии легенда о воеводе-маге Дракуле — через английское посредство — вернулась в Восточную Европу, где трансформировалась в одну из версий эзотерической доктрины политического радикализма. Такого рода симбиоз экстремизма и оккультизма — любопытнейший феномен конца XIX — начала XX в. Кроме фашистской эзотерики, можно указать экстраваганцы народовольца Н. А. Морозова, масонские искания кадетов, эсеров и меньшевиков (у большевиков — И. И. Скворцов-Степанов, приятель и соавтор Богданова),[64] тамплиерство анархистов[65] и, наконец, добротворный вампиризм Богданова. Как заметил специалист по современному эзотеризму Дж. Уэбб, «рост национализма и социализма происходит в то же время и как следствие тех же причин, что возрождение оккультизма».[66]
Приношу благодарность Т. А. Михайловой, Н. Д. Александрову, А. В. Максимову, А. В. Нестерову, Д. М. Фельдману, с которыми имел удовольствие обсуждать «вампирическую» проблематику.
М. П. Одесский, доктор филологических наук
Брэм Стокер
«ГОСТЬ ДРАКУЛЫ»[67]
Когда мы тронулись в путь, над Мюнхеном ярко светило солнце, а в воздухе была разлита радость раннего лета. Перед самым нашим отъездом герр Дельбрук, управляющий гостиницы «Quatre Saisons»,[68] где я остановился, спустился с непокрытой головой к экипажу и, пожелав мне счастливого пути, сказал кучеру, придерживая ручку дверцы экипажа:
— Помните, нужно вернуться до наступления сумерек. Небо вроде бы ясное, но, судя по порывам северного ветра, может внезапно разразиться буря. Надеюсь, вы вернетесь вовремя. — И, улыбнувшись, добавил: — Вы же знаете, какая сегодня ночь.
— Ja, mein Herr,[69] — ответил с особым выражением Иоганн и, прикоснувшись к шляпе, быстро поехал.
Когда мы были уже за городом, я подал ему знак остановиться и спросил:
— Скажите, Иоганн, а что сегодня за ночь?
Перекрестившись, он коротко ответил:
— Walpurgisnacht.[70]
Затем достал старинные, величиной с репу часы из немецкого серебра, нахмурившись, взглянул на них и раздраженно пожал плечами.
Я понял, таким образом он вежливо выразил протест против непредусмотренной задержки, и, махнув ему рукой, чтобы он ехал дальше, откинулся на спинку сиденья — в глубь экипажа. Кучер щелкнул бичом, словно желая наверстать упущенное время. Лошади время от времени вскидывали головы и настороженно принюхивались. Тогда и я стал тревожно поглядывать по сторонам.
Дорога была довольно унылой — мы ехали по выветренному плоскогорью. Вскоре я заметил дорогу, по которой, судя по всему, мало кто ездил; она тянулась вдоль небольшой извилистой лощины и выглядела так заманчиво, что я, рискуя вызвать недовольство Иоганна, все-таки крикнул, чтобы он остановился. Когда кучер натянул поводья, я попросил его свернуть на эту дорогу. Иоганн стал отказываться под самыми разными предлогами, при этом он без конца крестился, чем лишь подогрел мое любопытство, и я засыпал его вопросами. Отвечал он сбивчиво и постоянно, в знак недовольства поглядывал на часы.
