— Я не собираюсь причинять тебе вред. Я просто хочу тебя, а когда получу от тебя все, что мне нужно, уйду.
Он лгал, потому что не испытывал ни малейшего желания насиловать ее. Секс его не интересовал. Более того, секс вызывал у него отвращение. Эти жидкие выделения, это бесстыдное использование органов, посредством которых справлялась малая нужда… какая мерзость. И увлечение сексом других людей служило Конфетке еще одним доказательством, что мужчины и женщины — падшие существа, а мир — клоака греха и безумия.
То ли потому, что она поверила его обещанию не убивать ее, то ли потому, что страх наполовину парализовал ее, она перестала сопротивляться. А может, вся энергия требовалась ей, чтобы просто дышать. Конфетка всем своим весом, двести двадцать фунтов, навалился ей на грудь, сдавливая легкие. И рукой, которая сдавливала ей рот, он чувствовал, как засасывает она ноздрями холодный воздух, выдыхает через них горячий.
Его глаза продолжали приспосабливаться к густому сумраку, лишь чуть-чуть отличающемуся от темноты. Он все еще не сумел разглядеть черты ее лица, видел только ее глаза, поблескивающие от ужаса. Видел также, что она — блондинка, светлые волосы выделялись даже при столь слабом сером свете, проникающем сквозь окна.
Свободной рукой он мягко откинул волосы с правой стороны шеи. Чуть переместился, сдвинулся вниз, с тем чтобы поднести губы к шее. Поцеловал ее нежную кожу, почувствовал учащенный пульс, а потом укусил, глубоко, чтобы добраться до крови.
Она забилась под ним, но держал он ее крепко, и она не могла оторвать его жадного рта от раны. Он глотал быстро, но не мог выпить весь поток густой, сладкой жидкости, которая хлестала из прокушенной артерии. Вскоре, однако, поток начал иссякать. Девочка билась уже не с такой силой, наконец затихла совсем, превратилась в тряпичную куклу.
Он поднялся с нее, включил лампу на столике у кровати на несколько мгновений, чтобы взглянуть на ее лицо. Он всегда хотел видеть их лица после того, как приносил их в жертву, не до того. Ему также нравилось смотреть в их глаза, не слепые, нет, в них отражалось то далекое место, куда отправлялись их души. Он не понимал своего любопытства. В конце концов, когда он ел стейк, его не интересовало, как выглядела корова. Эта девушка… и все те, кем он питался… по существу, была для него той же коровой. Однажды, во сне, когда он выпил всю кровь из прокушенной шеи, жертва, уже мертвая, заговорила с ним, спросила, почему он хотел посмотреть на нее в смерти. Когда он сказал, что не знает ответа на ее вопрос, она предположила, что, возможно, в тех случаях, когда он убивал в темноте, ему требовалось увидеть лица своих жертв, потому что в каком-то темном углу своего сердца он ожидал найти свое собственное лицо, которое будет смотреть на него, с мертвенно-бледной кожей и мертвыми глазами. «В глубине души, — сказала ему жертва из сна, — ты знаешь, что сам уже мертв, выжжен изнутри. Ты понимаешь, что после того, как ты убиваешь своих жертв, у тебя становится с ними гораздо больше общего, чем до того». Эти слова, произнесенные во сне, — сущая ерунда, тем не менее заставили его проснуться с диким криком.
Он был живой, не мертвый, крепкий, полный сил, мужчина в самом соку, пусть и с необычными потребностями. Но слова жертвы из сна многие годы не выходили у него из головы, всегда вспоминались в такие вот моменты, тревожили его. Но теперь, как и всегда, он отказывался думать о них. И сосредоточил свое внимание на лежащей на кровати девушке.
Лет четырнадцати, не старше, хорошенькая. Не в силах оторвать глаз от ее белоснежного лица, он задался вопросом: а будет ли ее кожа на ощупь такой же безупречной, какой казалась глазу, гладкой, как фарфор, если бы он решился провести по ней кончиками пальцев? Ее губы чуть разошлись, словно их раздвинула душа, когда вылетала из тела. Ее потрясающе синие, чистые глаза казались огромными, слишком большими для ее лица, бездонными, как зимнее небо.
Он бы хотел смотреть на нее часами.
Со вздохом сожаления погасил лампу.
Какое-то время постоял в темноте, окруженный резким запахом крови.
Когда его глаза вновь привыкли к темноте, он вышел в коридор, не потрудившись закрыть за собой дверь в комнату девочки. Вошел в комнату напротив. Обнаружил, что там никого нет.
Зато в комнате рядом с ней Конфетка унюхал запах пота и услышал храп. Тут спал юноша, лет семнадцати или восемнадцати, не здоровяк, но и не хлюпик, так что он оказал более активное сопротивление, чем его сестра. Однако спал он на животе, и, когда Конфетка скинул с него одеяло и упал на него, лицо юноши уткнулось в подушку, поэтому крикнуть он не сумел. Борьба была яростной, но короткой. Юноша отключился от недостатка кислорода, и Конфетка перекатил его на спину. И прежде чем вонзиться зубами в шею, издал победный гортанный крик, куда более громкий, чем все звуки, которые издавал юноша.
Позже, когда он открыл дверь в четвертую спальню, восточный горизонт уже посветлел: приближалась заря. Темные тени по-прежнему окутывали углы, но по центру спальни темнота поубавилось. Слабый свет обесцветил все предметы, придав им те или другие оттенки серого.
Симпатичная, лет под сорок, блондинка спала на половине двуспальной кровати. Одеяло и простыни на другой половине лежали нетронутыми, из чего Конфетка сделал вывод, что муж блондинки или ушел от нее, или куда-то уехал по делам и не ночевал дома. Он заметил на столике у кровати стакан с водой и пластиковый лекарственный пузырек. Взяв пузырек, Конфетка увидел, что он на три четверти наполнен маленькими таблетками. Согласно названию препарата, написанному на этикетке, снотворным. На этикетке значились имя и фамилия женщины: Розанна Лофтон.
Конфетка постоял у кровати, глядя сверху вниз на ее лицо, ему вдруг отчаянно захотелось ощутить материнскую ласку. Жажда крови никуда не ушла, но ему не хотелось набрасываться на женщину, не хотелось разрывать ей шею и в несколько минут выпить всю кровь. На этот раз он бы предпочел обойтись без спешки.
Ему хотелось сосать кровь этой женщины, как он сосал кровь матери, когда та даровала ему такую милость. Иногда, если он попадал к ней в любимчики, она делала неглубокий надрез на ладони или протыкала палец, а потом позволяла прижаться к себе: он сосал ее кровь час или дольше. В этот период он испытывал ни с чем не сравнимую умиротворенность, такое блаженство, что весь мир и вся боль уходили, теряли реальность, потому что кровь матери отличалась от любой другой, была чистой, как слезы святого. Через такие маленькие ранки он мог выпить совсем ничего, унцию или две, но эти капельки насыщали его куда больше, чем галлоны крови, которые он выпивал у десятков других людей. У женщины, которая лежала перед ним, по артериям и венам не текла, разумеется, такая амброзия. Но, если б он пососал ее, с закрытыми глазами, вспоминая те дни, когда мать была жива, то смог бы испытать хотя бы отдаленное подобие счастья, которое переполняло его в такие моменты.
