— Я бы сделал все, что в моих силах.
И между строк: наверное, да, потому что я сильнее. Я бы просто не выпустил ее из рук там, в воде.
Мимо пролетела стайка птиц, названия которых Джеймс не знал; Элвис равнодушно порычал на них.
— А Руфи ведь даже не хотела идти купаться, правда? Она плакала.
Это было сказано не без гордости: Руфи постоянно плакала. Не то что Сэм.
— Руфи немножко боялась воды.
Адель могла бы много рассказать о том, как Руфи своими воплями вынуждала их вылезать из бассейнов, покидать пляжи. Руфи никогда не доверяла воде; она вообще ничему по-настоящему не доверяла. И она была права, права, права.
— Значит, мама сделала глупость, да?
Джеймс почувствовал, как его окутывает туман замешательства. Ребенок его допрашивал. Ваша честь, уместен ли данный вопрос в отношении настоящего разбирательства? Я не в силах понять, какое отношение... Джеймс прекрасно понимал, какое отношение. Сэм повторял его собственные самые предательские, подленькие мысли: если бы Дель не была такой упрямой!
— Нет-нет.
— Но ты ведь только что сказал, что...
— Сэм! Хватит!
Черт! Как он ни старался, получалось так, что он все время кричал на Сэма, чтобы тот заткнулся. Он постарался успокоиться.
— Твоя мама сделала все, что могла, Сэм. И к этому нечего добавить.
— А я ничего не видел. Я в «тарелочку» играл, ничего я не видал. — Сэм пропел это, как колыбельную, и на Джеймса внезапно нахлынули воспоминания... Верно, играл летающий тарелкой, пытался кидать как можно точнее, и вроде бы он кричал «точно, точно»?.. Джеймс не мог понять, было ли это воспоминанием или всего лишь сном. Сэм стоял сзади и напевал. Точно? А может, «тонет»?
Джеймс включил двигатель.
— Никто не виноват, — отрешенно повторил он. В конце концов, разве в этом мире кто-нибудь может быть в чем-нибудь виноват?
* * *
Адель подумала, что дом Льюина не имел ничего общего с ее представлением о ферме. Ей рисовались медные грелки с углями, аккуратные безделушки, с которых регулярно стирают пыль, гигантский кухонный стол и яростный огонь в печи, может, даже какой-нибудь цеп для молотьбы. Дом Льюина был совершенно мещанский, что ли, — вот слово. Адели, городской жительнице, претило все мещанское, так же как и все снобское. Кирпичные стены, аккуратно занавешенные окна, уродливые ковры с цветами, часы на каминной полке. Она невольно искала улики: может быть, фотографию красивого усача в рамке или старую валентинку с надписью «С любовью, Роджер X». Конечно, ее ждало разочарование. Это был неопрятный холостяцкий дом, и больше ничего. Гимнастические снаряды (наверху), мастерская (в погребе), а посередине жилые помещения. Засаленная, заброшенная кухня. Плита шестидесятых годов покрыта толстым слоем жира, все поверхности в грязных пятнах, неаккуратно вымыты. Она сама была неполноценной домашней хозяйкой (ты оборванка, алкоголичка и плохая мать, так говорил Джеймс, когда они жили на старой квартире), но здесь она в каждом углу видела бытовую беспомощность Льюина. Что заставляет таких женщин, как я, задумалась она, увидев плиту, тут же возжелать начистить ее до блеска? Неисправимые мойщицы унитазов, вот мы кто. Чувство вины, наверно.
Льюин был хоть и не одаренным, но умелым хозяином. — Вот ванная, — сказал он, показывая ей ванную комнату. — Это спальня...
Его спальня не была ни спартанской, ни сибаритской. Конечно, не убежище страсти, но и не монашеская келья. Только в ней царил разгром. И кровать была односпальная, а в отношении этого предмета мебели Адель испытывала глубочайшее презрение. Наверное, на односпальной кровати можно спать. Но больше на ней ничего делать нельзя. Кроме, конечно... Она невольно начала искать повсюду сморщенные, ссохшиеся носовые платки или мятые тряпки и одернула саму себя: нечего совать свой нос, куда не просят! (А что, интересно, у него под матрасом?)
Он показал ей свои гири и штанги (она как бы невзначай продемонстрировала ему свое знание тренажера, сунув и повернув ключ для смены веса. И, раз-два, без малейшего напряжения приподняла четыре черных чугунных блина. Льюин вяло следил за ней).
Чтобы показать ей, как работает один из тренажеров, он снял рубашку (это невольно произвело на нее впечатление). Когда он поднял руку, она увидела широкий неровный шрам, протянувшийся от подмышки до штанов.
— Откуда у вас такой шрам, Льюин? — спросила она и дернулась, когда груз с грохотом опустился на базу и рама затряслась. Льюин стоял, уставившись на тренажер, держа руки за спиной. Потом потянулся за рубашкой.
— Этот? Он у меня уже давно.
— На войне ранили? Или бешеный баран забодал?
Она старалась говорить весело, хотя была изрядно напугана его реакцией. Он, не оборачиваясь, застегивал рубашку.
— Сказать по правде, я совершенно о нем забыл.
Адель молчала. Ждала.
— Ну, я могу рассказать, если у вас есть время, чтобы, выслушать эту историю!
Он сел на скамейку. Он села на пол и уперлась спиной в стену.
— Правду сказать, ничего интересного. Обычный несчастный случай, как говорится, хотя все это было не совсем случайно. Это сделала Эдит. — Он сделал паузу и наконец-то посмотрел на Адель. — Эдит Шарпантье. Думаю, вы бы все равно обо всем этом узнали. Она жила в Тай-Гвинет до того, как дядя Себастьян его купил. С мужем Раулем. Он вроде как был французом. С ней случилось несчастье. В общем, она немножко свихнулась. Ходила везде и рассказывала всякие ужасы про Рауля. В это поверить было невозможно. Что он дьявол, убил детей и все такое. — Льюин замолчал и снова посмотрел на Адель. Ей показалось, что он интересовался ее реакцией. Он очень тщательно подбирал слова.
— Ну вот, а однажды вечером она пришла сюда. Стала колотить в дверь посреди ночи, в ночной рубашке, босиком, а была уже зима. Я встал, впустил ее, дал ей чашку чаю, и она начала это свое «он дьявол». Сказала, что Рауль запер ее в одной из комнат и не выпускал и ей удалось бежать, только когда она ткнула ему в глаза гвоздем. Она просила, чтобы я вызвал полицию, говорила, что он непременно ее убьет. Умоляла меня. Я, ясно, ничего такого делать не собирался, так ей и сказал; тогда она начала плакать и кричать всякую белиберду, цитаты из Библии и все такое. — Льюин с усилием сглотнул. И тут Адель ему поверила.
— А потом я просто хотел ее утихомирить, а она начала... понимаете, начала гладить меня по голове и лапать меня. Я ее оттолкнул, а она закричала: «И ты тоже!» — и достала свой гвоздь. Огромный шестидюймовый монтажный гвоздь. Из кармана своей ночной рубашки. И сказала: «У меня все это написано. На стене». Так и сказала. А потом бросилась на меня с гвоздем и ударила в бок. Кровило страшно. Мне даже пришлось лежать в больнице, гвоздь был ржавый. Несколько месяцев не заживало. Пришлось накладывать швы всякие.
