Стояло лето, и все, что она услышала, были обыкновенные летние звуки: пели цикады, где-то далеко стрекотала газонокосилка, кричал ребенок, набирал обороты двигатель грузовика. Потом после небольшой паузы она услышала какой-то скрип, будто кто-то царапал по железу. Обернувшись, она увидела, как их собака неуклюже выбирается из автомобиля. Потянувшись, Хитцель подошел, сел рядом с ней и уставился на Этриха.
— Ты слышишь? — спросил он, стоя спиной к ней.
— Что, Винсент? Что ты такое услышал?
— Слушай внимательно. Ты можешь и не расслышать, потому что это очень далеко.
Настроившись на восприятие звуков, Изабелла вслушивалась в каждый шорох так внимательно, как только могла. Она постаралась полностью отдаться моменту и только слушать, не отвлекаясь на мысли, вопросы и другие заботы. Но, к своему огорчению, не могла расслышать ничего, кроме цикад да газонокосилки, которая вдруг замолкла, оставив только стрекот насекомых.
— Физз, ты ничего не слышишь? Каких-нибудь насекомых?
— Ну конечно, я их слышу! Их-то я и должна была услышать, этих жуков?
Выражение лица Винсента резко изменилось.
— Ты в самом деле их слышишь?
— Конечно. И что с того?
Она подумала, что он шутит, — разве можно не услышать этот грохот, окружающий их со всех сторон?
— Опиши, что ты слышишь.
— Цикад. Знаешь, такой характерный стрекочущий звук.
Он глядел на нее с таким выражением, как будто еще не решил, верить ей или нет.
— И он доносится издалека?
— Нет, он здесь, прямо вокруг нас. И очень громкий.
— Тебе он кажется громким?
— Да. — Его тон ей не понравился. — Что случилось, Винсент? Что происходит?
— То, что ты слышишь, совсем не цикады… Это мертвые. Кто-то из тех, кого ты принесла с собой, когда возвращалась оттуда.
— Откуда ты знаешь?
Он поглядел на нее с грустью.
— Потому что я помню этот звук с тех нор, как сам был мертв. Это одно из немногих воспоминаний, которые у меня сохранились.
Первое, что Винсент Этрих услышал от Изабеллы Нойкор, было «Луна в человеке, да?». Она разговаривала с какой-то женщиной. Потом запрокинула голову и расхохоталась, широко раскрыв рот. Флора Воэн и Саймон Хейден привели em специально, чтобы познакомить с ней. Три-четыре года назад лицо этой Изабеллы можно было назвать красивым. Такая мысль пришла ему в голову, едва он ее увидел. Когда их представили друг другу, он показал на ее тяжелый плащ, и первое, что она услышала от него, было:
— А вы знаете, как такие плащи называют во Франции?
Она чуть заметно улыбнулась и посмотрела на Саймона и Флору, как будто хотела убедиться, что это не шутка. Наконец она снова перевела взгляд на Винсента.
— Нет, и как же?
— Упелянд. — Слово выбежало изо рта безупречным галопом, пританцовывая на скаку, точно лошадь.
— Хорошее слово, правда? У-пе-лянд.[2]
Обычно она не носила таких тяжелых вещей, но в тот вечер на улице было жутко холодно. Она только что вошла и еще не успела снять длинную, до пят, серую суконную накидку. Капюшон у нее был такой большой, что свисал до середины спины. Эта накидка в сочетании со светлыми волосами, голубыми глазами и розовыми с мороза щеками делали ее похожей то ли на принцессу из волшебной сказки, то ли на танцовщицу из айс-ревю.
— А что такое «упелянд»?
— Это такой плащ — большой и жутковатый.
— Как у Дракулы?
— Скорее как у доктора Живаго.
Она ему уже нравилась. Сообразительные, остроумные, готовые посмеяться над собой женщины никогда не оставляли его равнодушным.
Она начала расстегивать плащ.
— Ладно, а теперь я вам загадку загадаю. — Ее пальцы онемели от холода и двигались с трудом. Прежде чем продолжать, она сложила ладони лодочкой и подышала в них. — Вы когда-нибудь слышали про tunica molesta?
— Пыточную рубашку? Конечно. Были когда-нибудь в Музее пыток в Шестом округе? Там полно всяких интересных штук, стоит сходить.
Изабелла бросила быстрый взгляд на Хейдена, явно интересуясь, где тот откопал такого парня? Ей еще никогда не доводилось встречать людей, которые слышали бы про tunica molesta.
Пока они вчетвером болтали, стало очевидно, что между Изабеллой и Винсентом проскакивают искры. Флора и Саймон это видели, и оба приходили в бешенство. Но сделать ничего не могли.
Этрих рассказал забавную, удивительно нежную историю о драгоценной коллекции аккордеонов своего отца. И как Винсент еще мальчиком научился играть на аккордеоне после того, как влюбился в одну из моделей этой коллекции под названием «Гора Эверест».
— Неужели вы и правда играете на аккордеоне? — спросила Изабелла.
— Правда. Даже «Полет шмеля» сыграть могу.
Ей это очень понравилось, что было заметно не только по ее лицу, но и по ее жестам, позе. Изабелла вообще любила людей, которые умели всякие необязательные вещи, — разговаривали как чревовещатели, играли на аккордеоне, занимались фигурным катанием или ремонтом часов. Она даже влюбилась однажды в человека, который научил ее танцевать танго.
На столе в ее гостиной стояли разные милые ее сердцу безделушки, которые она в разное время делала своими руками, находила или покупала на блошиных рынках. Ни одна из этих вещиц ничего не стоила, но Изабелла дорожила ими из-за их причудливости, необычности или из-за того, что они напоминали ей о чем-то. К примеру, у нее был красный резиновый человечек, каких делали в двадцатые годы, и он выглядел в точности как фигура с ее любимого рисунка Бруно Шульца.[3] Рядом лежал громадный зуб — любимой собаки, давно умершей. Щербатая табличка с одного из венских домов с надписью «Tolstoy Gasse»,[4] лягушонок в балетной пачке и клочок промокашки с ее детского письменного стола в деревянной рамочке с инкрустацией. Этот клочок от края до края заполняли рисунки, каракули, какие-то таинственные знаки, которые она рисовала самой себе… Мир девятилетней девочки в ее собственных словах и иллюстрациях. Глядя на Винсента, аккордеониста и вообще интересного человека, она захотела показать ему эти вещи и послушать, что он скажет о них.
Но окончательно все решила музыка. Несколько минут спустя, пока они разговаривали, в комнате вдруг зазвучала музыка. Все замолчали, прислушиваясь, а потом вновь вернулись к разговорам. Пегги Ли[5] пела песню под названием «Эти маленькие глупости». Винсент поднял голову и улыбнулся, точно старого друга встретил. Да это и был старый друг — одна из тех песен, которые полюбились ему на всю жизнь.
