– Ваза, ждущая, чтобы ее наполнили фунтами стерлингов, – заметил Холмс.
– А вот Джори – он совсем другой, – продолжал Лестрейд,. – Лорд Халл презирал его больше всех остальных, называл его с раннего детства «рыбьей мордой», «кривоногим», «толстопузым». К сожалению, нетрудно понять, откуда такие прозвища: Джори Халл ростом не больше пяти футов двух дюймов, с кривыми ногами и удивительно безобразным лицом. Он немного походит на того поэта… Пустышку.
– Оскара Уайлда? – спросил я.
Холмс взглянул на меня с легкой улыбкой.
– Думаю, Лестрейд имеет в виду Элджернона Суинберна, – заметил он, – который, как мне кажется, ничуть не большая пустышка, чем вы сами, Уотсон.
– Джори Халл родился мертвым, – сказал Лестрейд. – Он оставался посиневшим и неподвижным в течение минуты, и врач признал его мертворожденным. Накрыл салфеткой его безобразное тело. Леди Халл, проявив редкое мужество, села, сбросила салфетку и окунула ноги младенца в горячую воду, принесенную для родов. Младенец зашевелился и заплакал.
Лестрейд ухмыльнулся и закурил маленькую сигару.
– Халл заявил, что погружение в горячую воду привело к искривлению ног у мальчика, и, напившись, обвинял в этом свою жену. Лучше бы ребенок родился мертвым, чем жил таким, каким он оказался, говорил он, – существо с ногами краба и лицом трески.
Единственной реакцией на это крайне необычное (и для меня как врача весьма сомнительное) повествование было замечание Холмса, что Лестрейду удалось собрать поразительно много сведений за столь короткое время.
– Это указывает на один из аспектов дела, к которому вы проявите особый интерес, мой дорогой Холмс, – сказал Лестрейд, когда мы свернули с Роттен-роу, с плеском разбрызгивая грязные лужи. – Чтобы получить от них показания, их не нужно принуждать; от принуждения они замолкают. Слишком долго им пришлось молчать. А затем становится известно, что новое завещание исчезло. По опыту знаю, что от облегчения люди полностью развязывают языки.
– Принято! – воскликнул я, но Холмс пропустил мой возглас мимо ушей; его внимание все еще было сосредоточено на Джори, безобразном среднем сыне.
– Значит, этот Джори действительно уродлив? – спросил он Лестрейда.
– Его не назовешь красавцем, но мне приходилось видеть людей пострашнее, – успокоил Лестрейд. – Мне кажется, что отец постоянно проклинал его потому…
– Потому, что он был единственным в семье, кому не нужны были его деньги, чтобы пробиться в жизни, – закончил за него Холмс.
Лестрейд вздрогнул.
– Проклятие! Откуда вы это знаете?
– Именно по этой причине лорду Халлу пришлось выискивать у Джори физические недостатки. Какое раздражение, должно быть, вызвало у старого дьявола то, что противостоящая ему потенциальная цель так хорошо защищена в других отношениях. Издеваться над юношей из-за его внешнего вида или его осанки пристало школьникам и пьяным дуракам, но негодяй вроде лорда Халла привык, вне сомнения, к более благородной добыче. Я осмелюсь высказать предположение, что он, возможно, несколько побаивался своего кривоногого среднего сына. Итак, каков был ключ Джори к двери камеры?
– А разве я не сказал вам? Он рисует, – ответил Лестрейд.
– Ага!
Джори Халл, как это позднее стало ясно по его полотнам, выставленным в нижних залах дома Халла, был действительно очень хорошим художником. Нет, он не принадлежал к числу великих мастеров, я совсем не это имел в виду. Но его портреты матери и братьев были настолько точны, что несколько лет спустя, впервые увидев цветные фотографии, я тут же вспомнил тот дождливый ноябрьский день 1899 года. А портрет его отца был, наверное, просто гениален. Несомненно, он потрясал (даже запугивал) той злобой, которая, казалось, исходила от полотна подобно сырому кладбищенскому воздуху. Возможно, сам Джори напоминал Элджернона Суинберна, но его отец и походил – по крайней мере в исполнении среднего сына – на одного из героев Оскара Уайлда, этого почти бессмертного повесу – Дориана Грэя.
Полотна Джори писал долго, однако рисунки был способен делать с такой невероятной легкостью и точностью, что порой приходил из Гайд-парка к вечеру субботы с двадцатью фунтами в кармане.
– Готов поспорить, что отцу это не нравилось, – сказал Холмс. Он машинально сунул руку за своей трубкой, но тут же убрал ее. – Сын британского пэра рисует богатых американских туристов и их спутниц в лучших традициях французской богемы.
Лестрейд от души рассмеялся.
– Можете себе представить, как он бесился от злости! Но Джори – молодчина – не собирался отказываться от своего мольберта в Гайд-парке… по крайней мере до тех пор, пока его отец не согласится выплачивать ему тридцать пять фунтов в неделю. Отец, конечно, назвал это «низким шантажом».
– Мое сердце обливается кровью, – заметил я.
– Мое тоже, Уотсон, – сказал Холмс. – А теперь о третьем сыне, Лестрейд, и побыстрее – я вижу, мы уже почти приехали к дому Халлов. Как объяснил Лестрейд, Стивен Халл имел больше всех оснований ненавидеть своего отца. По мере того как подагра стала развиваться все быстрее, а умственные способности старого лорда ухудшались, все больше дел своей судоходной компании он поручал Стивену, которому к моменту смерти отца исполнилось всего двадцать восемь лет. На плечи молодого человека взвалилась огромная ответственность, а если его решение – даже самое незначительное – оказывалось неверным, вина тоже падала на него. И несмотря на все это, он не извлекал никакой финансовой выгоды от удачно проведенных торговых операций и улучшения дел отцовской компании.
Лорду Халлу следовало относиться к Стивену с благодарностью, поскольку молодой человек оказался единственным сыном, проявлявшим интерес и склонность к работе в компании, которую он основал. Стивен был идеальным примером того, что Библия называет «хорошим сыном». Но вместо любви и благодарности лорд Халл расплачивался за успешные усилия молодого человека презрением, подозрительностью и ревностью. За два последних года жизни старик не раз высказывался на его счет, утверждая, что Стивен способен «украсть пенни с глаз мертвеца».
– Вот ублюдок! – не в силах сдержаться, воскликнул я.
– Давайте пока не станем принимать во внимание новое завещание, – сказал Холмс, снова упершись подбородком в пальцы, скрещенные на набалдашнике палки, – и вернемся к старому. Даже принимая во внимание несколько более щедрые условия этого документа, можно заключить, что у Стивена Халла имелись основания для недовольства. Несмотря на все свои усилия, которые не только спасли семейное состояние, но и увеличили его, он должен был получить всего лишь долю, причитавшуюся самому младшему сыну.
Кстати, как должны были распорядиться судоходной компанией в соответствии с условиями документа, который мы назовем «кошачьим завещанием»?
Я внимательно посмотрел на Холмса, но, как всегда, трудно было сказать, пытался он шутить или нет. Даже после многих лет, проведенных с ним рядом, и всех приключений, в которых мы принимали участие, юмор Холмса продолжал оставаться недоступным даже для меня.
– Ее должны были передать в распоряжение совета директоров, и в этом пункте ни слова не было о Стивене, – ответил Лестрейд и выбросил в окно недокуренную сигару как раз в тот момент, когда кучер свернул на подъездную дорогу, ведущую к дому, который показался мне на фоне зелени, поникшей под потоками проливного дождя, на удивление безобразным. – Но теперь, когда отец скончался и новое завещание найти не удалось, у Стивена Халла есть то, что американцы называют «средством для достижения цели». Компания назначит его исполнительным директором. Они сделали бы это в любом случае, однако нынче это произойдет на тех условиях, которые выставит Стивен Халл.
– Да, – согласился Холмс. – «Средство для достижения цели». Хорошее выражение. – Он высунулся под струи дождя. – Остановитесь, кучер! – крикнул он. – Мы еще не закончили разговор!
– Как скажете, хозяин, – ответил кучер, – но здесь, на облучке, дьявольски мокро.
