Перед тем, как лечь в больницу, я случайно встретила его около университета, на автобусной остановке. Он издали кивнул мне, и я подошла, забыв о своей болезненной внешности и о своей неуверенности в себе. И только оказавшись рядом с ним и вспомнив о своем состоянии, я засомневалась в правильности своего поступка и отступила назад. Вдруг он заразится от меня туберкулезом?
Но Женя шел в мою сторону и улыбался.
— Нам ведь по пути? — сказал он, и я, лихорадочно покраснев, кивнула.
Я мысленно посмотрела на себя со стороны: высокая, болезненно худая, лишенная всяких женских форм, с темными кругами под глазами, с блеклыми, жидкими волосами, почти прозрачным в своей худобе лицом, цыплячьей шеей, покрасневшими от холода костлявыми руками.
Я заметила, что прохожие пялятся на нас: такой видный парень и такая худосочная, бледная немощь…
Подъехал автобус, Женя, будучи прирожденным кавалером, пропустил меня вперед, и мы оба втиснулись на заднюю площадку.
Собственно, нам с ним не о чем было говорить. Но он время от времени посматривал на меня, и я не могла остаться к этому равнодушной. В его широко поставленных, темных глазах мне виделась какая-то теплая грусть, красиво очерченные губы были припухшими, как у ребенка, в его немногословных замечаниях мне чудилось что-то проникновенно-интимное…
Толпа, вломившаяся в автобус на следующей остановке, прижала нас друг к другу так, что наши лица почти соприкасались, и я чувствовала на своем виске его здоровое, теплое дыханье. Озабоченность по поводу того, что Женя Южанин может заразиться от меня туберкулезом, сменилась во мне необъяснимым, каким-то даже злобным желанием обладать им — прямо сейчас, на виду у всех, в переполненном автобусе! Обладать этим сильным и гибким мужским телом, впиться ртом в его мускулистую шею, куснуть его яркие, как у девушки, припухшие губы… «Я просто рехнулась…» — мелькнул в моем сознании последний отголосок здравого смысла и тут же утонул в потоке злорадного, торжествующего, бесовского смеха, рвущегося у меня изнутри. «Мне ничего не стоит подчинить тебя своей воле!.. — грохотал во мне чужой, совершенно не знакомый мне голос. — Я поглощу тебя целиком! Выпью тебя до дна!..»
Это был мой собственный, мой подлинный голос, и в нем не слышалось ничего, кроме злобы и сознающей свое могущество силы. Да, это был мой подлинный голос!
Мечтательно прикрыв глаза, Женя Южанин с величайшей нежностью и осторожностью коснулся губами моей бледной, впалой щеки, отыскал мои губы, так что кончики наших языков соприкоснулись. Его тонкие, сильные пальцы теребили край моей старой, заношенной куртки.
«Нет!!! — злобно взревело во мне. — Я еще недостаточно сильна для этого! Прочь!! Прочь!..»
Женя отшатнулся, словно я оттолкнула его, между нами, несмотря на давку, сразу образовалось расстояние. На следующей остановке он вышел.
В тот день что-то изменилось в моем отношении к Жене Южанину. И мне было жаль того, что я потеряла.
Я перестала быть невинной.
* * *
Снег. Мокрый, густой, торопливо летящий к земле снег. Лучше бы весна вообще не наступала.
* * *
В апреле врач снова вызвал меня к себе.
— Надеюсь, эти сильные антибиотики помогли вам, — сказал он, как всегда, внимательно глядя на меня. — Вид у вас, по крайней мере, стал намного лучше. Завтра сделаете повторные снимки. Если есть динамика рассасывания, мы будем вас долечивать здесь, если нет — направим на операцию.
Помимо своего желания я услышала свой — теперь уже хорошо знакомый мне и привычный — голос. И в нем звучало нескрываемое злорадство: «Ты получишь завтра тот снимок, который меньше всего ожидаешь увидеть!»
Разве могла я сказать этому предельно исполнительному, грамотному, высокопрофессиональному — этому нормальному! — врачу, что день за днем, в течение почти целого месяца, я убивала в себе этот зловещий кровавый сгусток и что сегодня, пожалуй, я смогу окончательно освободиться от него? Он бы все равно не поверил мне.
И я промолчала.
Остаток дня я лежала почти без движения, предельно сосредоточившись на своем недуге. И в сумерки, когда все в палате уже ложились спать, я встала и пошла в туалет. Пару раз кашлянув, я выплюнула в раковину то, что так мешало мне последнее время. Вид этого сгустка был в точности таким, каким я его видела внутренним зрением. Выплюнув еще немного крови, я открыла кран и смыла все сильной струей воды.
* * *
В ту ночь я впервые увидела Анну-Уту.
У нее были такие же бесцветные, как и у меня, глаза, но выглядела она почти старухой. Высокая, седая, погруженная в свой собственный мир старая женщина.
Мать моего отца.
Имя Анна-Ута она получила в немецком концлагере, а до этого она была просто Анной.
У моей бабушки никогда не было мужа, и будучи уже совсем седой, в сорок девять лет, она родила своего первого и единственного ребенка, моего отца. Я видела его фотографию, каким он был в восемнадцать лет, незадолго до того, как их маленький украинский городок оккупировали немцы. Он был по-своему красив, мой отец. Ровный ряд белых зубов, густые, волнистые волосы, веселые глаза. На свою беду он отличался в юности завидным здоровьем, и немецкие медики использовали его в концлагере в качестве донора: у него вырезали почку и пересадили ее какому-то офицеру. Потом они хорошо лечили и кормили его — по той причине, что собирались вырезать у него и вторую почку… Но этого не могла допустить его мать, Анна-Ута.
Она находилась в том же, что и он, концлагере на территории Чехословакии и опекала сына, как могла. А могла Анна-Ута многое. И у меня нет никаких сомнений в том, что именно от нее я унаследовала те способности, которые совсем недавно проявились во мне.
Так же, как и я, Анна-Ута была ведьмой.
До войны она тайком лечила весь городок с помощью трав и самодельных снадобий. Ей было уже под семьдесят, когда за ней в первый раз приехал «черный ворон». Устрашающие ночные визиты повторялись, но это ни к чему не приводило: Анну не увозили среди ночи в неизвестность.
Перед тем, как отправиться пешком в Чехословакию, Анна закопала в диком и безлюдном месте небольшой глиняный бочонок с травами и написанными от руки рецептами. Отец не раз уверял меня, что хорошо запомнил это место…
В концлагере было множество предназначенных для уничтожения евреев. И с одной из женщин по имени Ута, спавшей рядом на нарах, Анна близко сошлась, несмотря на более чем сорокалетнюю разницу в возрасте. Вместе со своей восьмилетней дочкой Ута ждала смерти, и постоянное присутствие Анны делало это ожидание не столь мучительным, каким оно было для остальных. Своим присутствием Анна словно защищала ее от чего-то самого ужасного… О чем все время думала эта костлявая, поразительно крепкая и выносливая старуха, невзирая на голод, грязь, вонь, сырость, унижения и издевательства? Она никому не доверяла своих мыслей. И она молчала, плотно сжав бледные старческие губы, когда фургон, до отказа набитый заключенными-евреями, среди которых была Ута со своей дочерью, медленно покатил на пустырь, расположенный неподалеку от лагеря. И только одна Анна знала, что этот фургон свернет в сторону от пустыря и что ядовитый газ так и не будет пущен… Своими бесцветными старческими глазами она видела, как сопровождающий смертников полицай стреляет в упор в шофера, как сам садится за руль и везет заключенных в горы…
