Я все еще не в силах до конца поверить в жестокое убийство своих товарищей – Лейна, Годдарда и Крозье, – и, когда бы не видел собственными глазами, как половина отряда Хикки пожирала человечину на пиру, устроенном в пятницу ночью по возвращении к месту стоянки на льду неподалеку от нашего старого Речного лагеря, я бы до сей поры не верил в возможность подобного варварства.
Пока еще не все участники дьявольского легиона Хикки поддались соблазну каннибализма. Хикки, Мэнсон, Томпсон и Эйлмор, разумеется, с великим наслаждением поедают человеческую плоть, равно как матрос Уильям Оррен, вестовой Уильям Гибсон, кочегар Льюк Смит, конопатчик Джеймс Браун и его помощник Данн.
Но остальные воздерживаются вместе со мной: Морфин, Бест, Джери, Уорк, Стикленд, Сили и, конечно же, Ходжсон. Мы все питаемся заплесневелыми галетами. Из числа ныне воздерживающихся, полагаю, только Стикленд, Морфин и лейтенант сумеют противиться искушению долго. Люди Хикки убили всего одного тюленя по пути на запад вдоль побережья, но этого хватило лишь для того, чтобы заправить тюленьим жиром плитку, а запах жарящегося мяса ужасно соблазнителен.
Хикки пока не причинил мне вреда. Даже вчера и позавчера вечером, когда я отказался есть человечину или расчленять другие тела впоследствии. До поры до времени мясо мистера Лейна и мистера Годдарда утолило их голод и прочих и избавило меня от необходимости выбирать, стать ли мне шеф-поваром каннибалов или же самому быть убитым и расчлененным.
Но к дробовикам не позволено прикасаться никому, помимо мистера Хикки, мистера Эйлмора и мистера Томпсона – последние двое стали лейтенантами нового Бонапарта в образе нашего ничтожного помощника конопатчика, – а Магнус Мэнсон сам по себе является оружием, которое лишь один человек (если он еще остается человеком) вправе пускать в ход.
Говоря о сопутствующей Хикки удаче, я имею в виду не только счастливую возможность питаться свежим мясом, которую злодей изыскал своими силами. Скорее, я подразумеваю сегодняшнее открытие, когда всего в двух милях к северо-западу от нашего старого Речного лагеря, где пропал мистер Бридженс, мы наткнулись на проходы во льдах, тянущиеся в западном направлении и вдоль берега.
Растленная команда Хикки почти сразу сняла с саней, оснастила, нагрузила и спустила на воду полубаркас, и с тех пор мы быстро идем под парусом и на веслах, держа курс на запад.
Вы спросите: каким образом семнадцать человек могут поместиться в лодку, рассчитанную на восемь-двенадцать человек?
Отвечу: мы буквально сидим верхом друг на друге, и – хотя мы везем с собой только палатки, оружие, патроны, бочки с водой и наш ужасный провиант – лодка так тяжело нагружена и имеет такую большую осадку, что вода чуть не переливается через планшири с обеих сторон, особенно когда ширина каналов позволяет нам идти галсами без помощи весел.
Я слышал, как Хикки и Эйлмор перешептывались, когда мы высадились на лед и разбили палатки сегодня вечером, – они не особо старались понизить голос.
От кого-то придется избавиться.
Впереди открытая вода, путь свободен – может статься, до самого лагеря или даже до корабля «Террор», как и предсказывал пророк Корнелиус Хикки во время стычки с капитаном на берегу безымянной бухты шесть недель назад, в июле, когда мятеж не вспыхнул только благодаря возвращению разведчиков с известием об открытой воде, – и, вполне возможно, Хикки и прочие оставшиеся с ним люди достигнут лагеря и корабля за три дня спокойного плавания, таким образом стремительно покрыв расстояние, которое мы, двигаясь в противоположном направлении, преодолели за три с половиной месяца тяжелейшего пешего похода.
Но теперь, когда они больше не нуждаются в упряжных, кого из людей принесут в жертву для пополнения запасов продовольствия и с целью облегчить лодку к завтрашнему плаванию?
Пока я пишу, Хикки со своим великаном, Эйлмор и прочие руководители отряда идут по лагерю, властно приказывая всем выйти из палаток, хотя час уже поздний и стоит темная ночь.
Коли буду жив завтра, я продолжу писать.
Лагерь Спасения
20 августа 1848 г.
Они обращались с ним как с древним стариком и оставляли его здесь, поскольку считали его древним стариком, немощным и даже умирающим, но это нелепо. Томасу Джопсону был всего тридцать один год. Сегодня, двадцатого августа, ему исполнился тридцать один год. Сегодня у него день рождения, но никто из них, кроме капитана Крозье, который по неизвестной причине перестал заглядывать к нему в палатку, даже не знал, что нынче у него день рождения. Они обращались с ним как с древним стариком, поскольку от цинги у него выпали почти все зубы, и все волосы выпали по непонятной причине, и сильно кровоточили десны, глаза и задний проход, но он никакой не старик. Сегодня ему стукнул тридцать один год, и они оставляли его умирать в его день рождения.
Джопсон слышал шум пиршества накануне вечером – воспоминания о криках, смехе и запахе жарящегося мяса были обрывочными, бессвязными, поскольку весь предыдущий день он провел в полубредовом состоянии, часто впадая в беспамятство, – но, пробудившись в сумерках, он обнаружил, что кто-то поставил возле него тарелку с куском жирной тюленьей кожи, несколькими шматками сочного белого сала и куском почти сырого красного мяса, воняющего рыбой. Джопсона вырвало – одной слизью, поскольку он не ел уже целый день или несколько дней, – и он вытолкнул мерзкую тарелку с тухлятиной из палатки.
Он понял, что они оставляют его, когда позже вечером товарищи по команде один за другим прошли мимо палатки, не говоря ни слова, даже не заглядывая к нему, но просовывая внутрь по одной-две черствых, зеленых от плесени галеты, которые складывали рядом с ним, точно камни, приготовленные для его могилы. Тогда он был слишком слаб, чтобы протестовать, – и слишком поглощен своими видениями, – но понял, что эти несколько паршивых кусков плохо пропеченной и совершенно несъедобной муки – это все, что он получит в награду за многие годы верной службы Военно-морскому флоту Британии, Службе географических исследований и капитану Крозье.
Они оставляли его умирать.
Этим воскресным утром он впервые за несколько дней, а может, и недель, проснулся с более или менее ясной головой – для того только, чтобы услышать, как товарищи готовятся навсегда покинуть лагерь Спасения.
С берега доносились крики: люди там переворачивали два вельбота, ставили на сани два тендера и нагружали все четыре лодки.
«Как они могут бросить меня?» У Джопсона не укладывалось в голове, что они смогут так поступить с ним. Разве он не находился неотступно рядом с капитаном Крозье сотни раз во время его болезней, тяжелых приступов депрессии или запоев? Разве он – спокойно и безропотно, как подобает хорошему вестовому, – не выносил ведра блевоты из капитанской каюты среди ночи и не подтирал задницу ирландскому пьянице?
«Наверное, именно поэтому этот ублюдок и оставляет меня умирать».
Джопсон с трудом открыл глаза и попытался перевернуться в своем мокром спальном мешке. Это оказалось делом почти непосильным. Слабость, волнами расходившаяся по телу от подвздошной области, снедала его. Голова раскалывалась от боли каждый раз, когда он открывал глаза. Земля под ним ходила ходуном, словно палуба любого из кораблей, на которых ему доводилось огибать мыс Горн в штормовую погоду. Кости ломило.
«Подождите меня!» – крикнул он. Джопсону показалось, что он крикнул, но слова прозвучали лишь у него в уме. Он должен нагнать их, пока они не стащили лодки на лед… показать им, что он может идти в упряжи наравне с самыми здоровыми. Возможно, он даже сумеет обмануть их, умудрившись через силу проглотить кусочек вонючей тухлой тюленины.
Джопсон не мог поверить, что они поставили на нем крест, словно он уже умер. Он живой человек, с хорошим послужным списком, с превосходным опытом работы в должности личного вестового и с биографией верноподданного королевы, не говоря уже о семье и доме в Портсмуте (если жена Элизабет и сын Эвери еще живы и если их еще не выселили из дома, который они сняли на двадцать восемь фунтов, полученных Томасом Джопсоном от Службы географических исследований в качестве аванса из жалованья в шестьдесят пять фунтов, положенного за первый год экспедиции).
Лагерь Спасения теперь казался пустым, если не считать тихих стонов, которые могли доноситься из соседних палаток, а могли быть и просто шумом непрерывного ветра. Обычный скрип гальки под башмаками, тихие чертыханья, редкий смех, приглушенные голоса мужчин, идущих на дежурство или с дежурства, крики между палатками, стук молотка или визг пилы, запах табака – все пропало, кроме неясных и постепенно замирающих вдали звуков. Люди действительно покидали лагерь.
Томас Джопсон не собирался оставаться здесь и умирать в этом холодном временном лагере у черта на рогах.
