— Дела, миссис Моллой, дела.
— А вон ваше место у очага, мистер Айронз, поджидает вас — чуть не месяц пустует, а то и больше… Вечер-то какой выдался студеный! Мы уж ломали себе голову, ломали — куда это вы запропастились? Давненько же вы к нам не заглядывали.
— Благодарствуйте, мэм. Трубку мне и стакан пунша.
Айронз никогда не бывал особенно речист, и в его лапидарности миссис Моллой не усмотрела ничего необычного. Она живо протерла тряпкой столик; Айронз уселся за ним, поставив ногу на решетку очага, и, опершись локтем на колено, неспешно раскурил трубку.
Со стороны могло показаться, что Айронза охватила задумчивость, однако отсутствующее выражение лица и рассеянный взгляд свидетельствовали скорее о гнетущей его исподволь тяжкой меланхолии. Ход мыслей клерка обычно не отличался связностью или отчетливостью; мрачная апатия, зачастую его одолевавшая, внешне проявлялась мало; изредка, правда, он позволял себе зловещие выходки, но, как правило, сохранял угрюмую скованность.
Компания за соседним столом потребовала еще выпивки; тучный джентльмен, расположившийся напротив Айронза, выколотив трубку, вмешался в общий разговор, который сделался еще более отвлеченным и беспорядочным, однако Айронз слушал его вполуха. Любопытство одолевает праздных; душа, отягощенная заботами, поглощена собой. И все же приходский клерк выказал признаки внимания, когда один из пирующих — добродушный, но огорченный на вид джентльмен в парике соломенного цвета, полнолицый и багровощекий, — сунув руку в карман плисового кафтана и откинувшись на спинку стула, затянул унылый напев, весьма смахивающий на псалом. Айронз бросил взгляд на певца и отхлебнул еще глоток: зазвучавшая баллада — неуклюжая, с хромающими рифмами — обладала для клерка неизъяснимой, хотя и раздражающей притягательностью. Начало было таким:
Поблизости от Баллимуни,
В темном лесу глухом,
Попутчик старого Тима Руни
Зарезал его ножом.
Кошелек взял, шляпу и шарф,
И молитвенник прихватил,
И по лесу, будто свирепый дикарь,
За ноги труп волочил.
Мертвеца он в тинистый ров спихнул —
На четыре фута в ил,
Грудой камней труп закидал
И глиною завалил.
Тут менестрель сделал паузу и надолго припал к пивной кружке. Айронз беспокойно и с явным неодобрением покосился на него через плечо, однако увидел только широкое дно сосуда. Клерку ничего не оставалось, как слушать продолжение, которое не замедлило последовать:
«Лежи, Тим Руни, лежи, старина, —
Из трясины тебе уж никак не встать:
До Второго пришествия, с топкого дна,
Ты не будешь мне досаждать».
Отправился в Драмгул, в трактир зашел,
Устроился у огонька.
Глядь, рядышком — призрак:
«Ты, Шеймас, осел!
Не скрыться тебе от дружка.
Тут клерк выпрямился во весь рост и впился испытующим взглядом в певца, который вновь счел необходимым промочить горло. Глаза Айронза пылали гневом, но ни о чем не подозревающий солист возобновил свое повествование:
Твоя тайна восстанет из мрака болот,
Под камнями ей не улежать.
За тобою всюду она пойдет,
Будет холодом в ухо дышать.
За молитвой, на танцах, утром и днем,
На поминках, на ярмарке, за игрой,
При уходе твоем и возврате твоем
До смертного часа я буду с тобой.
— Долго это еще будет продолжаться? — возопил Айронз.
Мучимый жаждой вокалист в алом плисовом кафтане в очередной раз, как он выразился, «прочищал свисток», однако один из его сотрапезников откликнулся без особой учтивости:
— По мне, пускай хоть до утра, а коли тебе, приятель, оно не по нраву — дверь вот она, у тебя перед носом.
Ожидаемой свары, впрочем, не завязалось: блуждающий взгляд Айронза, несмотря на горевшую в нем ярость, недвусмысленно указывал, что мысли возмущенного слушателя на самом деле бродят где-то очень далеко. Как раз в эту минуту исполнитель утер губы о край рукава и подытожил балладу следующими строфами:
Забудешь ты про покой и сон,
На муки душа твоя обречена.
Как у книжника, что думами удручен,
Потухнет твой взгляд и согнется спина.
А приблизишься к смертному рубежу —
И станут судить твой путь земной,
Я руку тебе на плечо положу —
И ты, Шеймас Хэнлон, пойдешь со мной!»
Зловещая баллада завершилась продолжительным монотонным гудением — излюбленным приемом ирландских деревенских музыкантов. Разговор собравшихся переключился на темы убийств, привидений и возмездия преступникам, однако устрашающая мелодия по-прежнему не умолкала в ушах мистера Айронза.
Пустячный и по виду совершенно случайный эпизод, каковым он мог представиться стороннему взгляду, этот вокальный дивертисмент с нравоучительным финалом оказал тем не менее весьма долговременное воздействие на жизненную судьбу Айронза; повлиял он также и на будущность прочих действующих лиц нашей истории. Мистер Айронз осушал стакан за стаканом — и пунш все более погружал его в состояние безысходной мрачности. Чернее ночи, он горбился в своем углу у очага, сохраняя угрюмое молчание; впрочем, до того, что скрывалось за его хмурым обличьем, никому из собравшихся дела не было. За выпитое Айронз расплатился с самым свирепым видом, словно проигравшийся в пух и прах головорез, и, ни с кем не попрощавшись даже кивком, угрожающе хлопнул за собой дверью. Кто-то из честной компании, весело коротавшей вечер в «Доме Лосося», отпустил ему вслед ехидную реплику, и, едва нежеланный посетитель скрылся за порогом, все разом облегченно вздохнули.
Минуту-другую спустя на крыльце дома, расположенного слева от трактира, появился мистер Лоу. Подозвав слугу, он вручил ему вместе с серебряной монетой записку, подкрепленную настоятельным устным распоряжением. Грум, почтительно тронув край шляпы, потуже застегнул ворот, поскольку дул довольно резкий восточный ветер, и, вскочив на лошадь, во весь опор помчался в сторону Дублина.
За необычной суматохой у входа в жилище доктора Стерка безмолвно и пристально наблюдал наш озлобленный выпивоха, только что покинувший «Дом Лосося», где принял изрядную порцию спиртного. Теперь, заложив руки в карманы, он подпирал спиной стену, желая небрежной позой замаскировать тревожное волнение и стараясь рассеять полнейшую сумятицу, которая царила у него в голове.
