Глаза Майкла светились теплотой. Но уже через минуту искорки в них потухли и он с головой ушел в себя, погрузился в невеселые мысли — быть может, о Моне, обо всех и даже о стоявшем перед ним стакане, наполненном липкой жирной смесью. Такое впечатление, что он, оставив все надежды, впал в глубочайшее отчаяние и едва ли кому бы то ни было — даже самой Роуан — удастся достучаться до него.
— Майкл, ради Бога, она поправится. Если все обстоит так, как мы думаем, ей непременно станет лучше.
Он ответил не сразу и лишь спустя какое-то время пробормотал:
— Она сидит все на этом же месте, не над могилой, но рядом с ней…
Голос Майкла звучал глухо и мрачно, чувствовалось, что он близок к слезам, и Мона с трудом находила в себе силы сдерживаться. Она всем сердцем стремилась к этому мужчине, ей хотелось подойти, обнять его… Но… Это было нужно ей, не ему.
Она вдруг заметила, что Майкл улыбается, и поняла, что делает он это только ради нее.
— Твоя жизнь наполнится прекрасными вещами, ведь демоны уже убиты, — сказал он, философски пожав плечами, — и ты наследуешь рай. — Его улыбка становилась все шире и была на удивление доброй. — А она и я… Мы унесем свою вину в могилы — все, что мы когда-либо сделали или не сделали для других, все, что должны были и не смогли сделать друг для друга.
Он вздохнул, склонился над столом, облокотившись на него сложенными руками, и принялся смотреть в окно, за которым сияло солнце, одаряя весенним теплом шелестящий зеленью сад.
Казалось, он наконец пришел к какому-то решению и постепенно вновь становился самим собой — философствующим, но не побежденным.
В конце концов, он встал, взял в руки стакан и вытер его старой белой салфеткой.
— Да, хочу сказать еще об одном. Как это все-таки прекрасно — быть богатым.
— Что?
— Иметь льняные салфетки. В любое время, когда захочешь. И полотняные носовые платки. Мой отец никогда не пользовался даже бумажным носовым платком. Гм-м-м-м. Я так давно не думал об этом
Он подмигнул Моне, и она не смогла удержаться от ответной улыбки. Ну и дурачок! Но кто еще, черт возьми, мог бы вот так подмигнуть ей, кроме него? Никто.
— От Юрия по-прежнему никаких вестей? — спросил он.
— Я бы сообщила тебе. — Настроение у Моны сразу упало.
— Ты говорила Эрону?
— Сотни раз. И три раза — сегодня утром, Эрон тоже ничего о нем не знает. Он беспокоится. А еще он сказал, что, несмотря ни на что, не намерен возвращаться в Европу. Что бы ни случилось, он останется здесь, потому что хочет дожить свой век рядом с нами. Эрон не устает повторять, что Юрий невероятно умен — как и все исследователи Таламаски.
— Ты думаешь, что-то случилось?
— Не знаю, — уныло отозвалась Мона. Быть может, он просто забыл обо мне.
Об этом было страшно даже помыслить. Такого просто не может быть. Но человек должен смотреть жизни в лицо, что бы ни произошло. А Юрий — гражданин мира.
Майкл смотрел вниз, на свой стакан. Быть может, у него достанет мозгов увидеть, что приготовленное им питье — выжимки, непригодные для питья. Но нет. Он взял ложку и принялся размешивать отвратительное месиво.
— Знаешь, Майкл, шок может вывести Роуан из транса, — сказала Мона. — Позволь дать тебе совет. Как только половина этой гадости окажется у Роуан в желудке, ты просто отчетливо перечисли компоненты.
Майкл расхохотался — смех его остался прежним низким, идущим откуда-то из самой глубины груди и потрясающе сексуальным. Он взял стакан с «помоями» и наполнил ими другой, поменьше.
— Пойдем со мной.
Мона замешкалась.
— Майкл, я не хочу, чтобы Роуан видела нас вместе — вот так, рядом, бок о бок.
— Воспользуйся собственными колдовскими способностями, солнышко. Роуан знает, что я принадлежу ей до самой своей смерти.
Выражение его лица изменилось снова, очень медленно. Взгляд, обращенный на Мону, был спокойным, даже, можно сказать, холодным. И снова она почувствовала, какую ужасную утрату он на самом деле переживает.
— Да, утрата, — кивнул он, и в его улыбке проявилось нечто почти жестокое. Не добавив больше ни слова, Майкл взял стакан и пошел к двери.
— Пойдем поговорим с дамой, — бросил он через плечо. — Попробуем вместе прочесть ее мысли. Две головы… Ну, ты понимаешь. Быть может, нам с тобой стоит сделать это еще раз — на травке? Что, если, увидев это, она очнется?
Мона потрясенно молчала. О чем он говорит? Нет, об этом не может быть и речи! И как только он осмеливается вот так спокойно предлагать ей такое?
Она ничего не ответила ему, но понимала, что он чувствует. По крайней мере, так ей казалось. В глубине души она сознавала, что ей, юной девочке, трудно понять, какие чувства обуревают зрелого мужчину, что именно наиболее болезненно воспринимается им в таком возрасте. Да, трудно, несмотря на то, что многие люди неоднократно пытались ей объяснить. Сознание это было обусловлено отнюдь не скромностью, но элементарной логикой.
Она последовала за ним по каменным плитам вдоль бассейна и затем до дальних ворот. Его джинсы были такие узкие, рубашка-поло так обольстительно облегала тело, а естественная походка была преисполнена столь сексуального изящества, что она едва могла сдержать себя. «Нет, только этого не хватало!» — мысленно воскликнула Мона и тем не менее никак не могла отвести взгляд, наблюдая, как двигаются его плечи и спина.
«Прекрати это немедленно!» — приказала она себе. Он не имеет права превращать все в горькие и пустые шутки. «Стоит сделать это еще раз — на травке… Ужасное беспокойство охватило Мону. Мужчины вечно твердят, что сексуальные женщины возбуждают их. Что касается ее, то слова всегда оказываются действеннее, чем образы.
Роуан сидела за столом в той же позе, в какой Мона оставила ее; прутики лантаны по-прежнему лежали возле фарфоровой чашки — их только чуть разметало по столешнице, словно ветер осторожно поиграл с ними и оставил в покое.
Роуан слегка нахмурилась, будто о чем-то размышляла. Теперь это можно было считать хорошим признаком, подумала Мона, но не стала говорить об этом с Майклом, опасаясь пробудить в его душе тщетные надежды. Впечатление было такое, будто Роуан не сознавала их присутствия. Она пристально разглядывала какие-то цветы, росшие в отдалении, у стены.
Майкл поставил стакан на стол, потом наклонился и поцеловал жену в щеку. Выражение лица Роуан осталось прежним, в ее позе тоже не произошло никаких изменений. Лишь легкий ветерок слегка шевельнул прядкой волос. Приподняв правую руку Роуан, Майкл вложил ей в пальцы стакан и чуть сжал их, чтобы тот не упал на пол.
— Выпей это, милая. — Он говорил с женой тем же тоном, что и с Моной: резковатым и теплым одновременно. Милая, милая, милая… Он мог так называть и Мону, и Мэри-Джейн, и любую другую женщину.
А подходило ли слово «милая» мертвому существу, похороненному в яме вместе с отцом? Боже правый! Если бы только она, Мона, могла хоть мельком увидеть одного из них, хотя бы на один драгоценный миг! Но все женщины из рода Мэйфейров, кому довелось видеть его и не посчастливилось стать свидетельницами неистового приступа его страсти, заплатили за это жизнью. Все… За исключением Роуан…
О чудо! Роуан подняла стакан. Мона с испуганным восторгом наблюдала, как она пьет, не отводя глаз от цветов. Роуан пила медленно и так же медленно моргала в такт каждому глотку. Но больше ничего не изменилось. Лоб оставался нахмуренным, и на нем виднелась всего одна маленькая морщинка — свидетельство работы мысли.
Майкл, засунув руки в карманы, какое-то время молча стоял, глядя на жену, а потом сделал нечто удивительное: заговорил о ней с Моной — так, словно Роуан не могла его слышать. Такое случилось впервые.
— Когда доктор в беседе с ней сказал, что ей следует пройти несколько тестов, она просто встала и вышла. Словно благородная дама, которая ненадолго присела отдохнуть на скамейке в парке большого города и поспешно покинула ее, как только рядом — возможно, слишком близко — сел кто-то другой. Она стремилась быть отдельно от всех, в полном одиночестве.
Майкл забрал у Роуан стакан. Его содержимое выглядело еще более отвратительно, чем раньше. Но, сказать честно, Роуан, похоже, готова была выпить что угодно — на ее лице не отразилось никаких эмоций.
— Разумеется, я мог бы отвезти ее в больницу для проведения тестов. Думаю, она поехала бы туда со мной. До сих пор, во всяком случае, она выполняла все мои просьбы.
— Почему же ты этого не сделал? — спросила Мона
— Потому что утром, едва проснувшись, она надевает поверх ночной рубашки халат и даже не прикасается к костюму для улицы, который я для нее приготовил. Это намек. Она таким образом показывает мне, что хочет оставаться в ночной рубашке и своем халате, то есть не желает выходить из дома.
Внезапно он разозлился. Щеки его раскраснелись, и стало заметно, как предательски подергиваются губы, выдавая нервное возбуждение.
