А главное — ни одной Клеопатры, ни одного Наполеона, ни одного Человека-паука! Лишь никому не ведомые статисты исторических эпох, безгласные, безвольные и почти бестелесные. И ожидающие. Интересно, кого они ждут? Или чего?
— Ну вот, скоро Таточка выйдет к гостям, — хлопотливо сообщила Апрель. Катя обернулась к ней и задохнулась от неожиданности. Спертый воздух забил горло, точно кошачья шерсть. Катерина давилась им, стараясь не раскашляться на весь этот извилистый склеп, но не отводила от Апрель глаз.
Весь вид Катиной спутницы неуловимо изменился. Уже в супермаркете эта женщина казалась чуждой окружающей действительности, впрочем, чуждость легко устранялась мыслью: «Ну и мода пошла!» Здесь и сейчас предположение насчет моды выглядело нелепым. Апрель была не «в образе по мотивам», а прямиком из двадцатых годов — от пышного эспри до каблуков рюмочкой. На Катиной спутнице были фильдеперсовые чулки! Не синтетика, обтягивающая ногу, будто вторая кожа — а крепко-накрепко забытая отрада модниц, с узором, обвивающим лодыжку, с шелковым блеском, с морщинками под коленями. Но самым удивительным было Катино отражение в мутноватом зеркале за спиной Апрель. Вещи и обувь, добытые с антресолей — немодные и все-таки носящие на себе явный отпечаток XX века, в один миг состарились на три столетия. Бриджи из джинсовых превратились в тафтяные. Камзол — сейчас никто бы не принял его за удлиненный пиджак — покрывало ручное шитье. В плечах он стал велик — похоже, вещь извлекли из чужого сундука, а может, и вовсе сняли с трупа истинного джентльмена. Доказательством тому служила умело заштопанная дыра на груди, посреди страшного бурого пятна.
Катерину бросило в жар. Осторожно, двумя пальцами она оттянула шейный платок (которого отродясь не носила). Так и есть. Двойная странгуляционная борозда с пятном от узла под ухом. Тебя повесили, Катенька. На рее или на виселице, по приговору суда или по приказу капитана, твое тело плясало в петле, а захваченная зрелищем толпа наблюдала твои предсмертные судороги.
— Этого не может быть. — Катин голос прозвучал хрипло, задушенно. Точно тело упорно напоминало сознанию о прошлых, неведомых жизнях.
— Но это было! — рявкнула Наама из полутьмы. Глаза демона горели от возбуждения. — Это было! Ты была свободна и шла куда хотела, брала что хотела — и платила за все! Вспоминай, Кэт, Шлюха с Нью-Провиденса, вспоминай, какой ты была!
— Наама! — произнесла Апрель. И тоже не своим голосом.
Этот новый голос казался чересчур велик для хрупкого тела женщины в платье из струящейся бахромы. Так могла разговаривать многометровая статуя паросского мрамора, веками равнодушно глядевшая в стену храма и ожившая при виде святотатца.
— Наама, — прогрохотала богиня безумия, тщетно стараясь смягчить тембр, — зачем ты ругаешь свое тело? Что нового ты узрела в человеческой попытке забыть и забыться?
— Мне они надоели! — прошипела кошка, опасливо втягивая голову в плечи и все же строптиво хлеща хвостом. — Из тела в тело — одна и та же история. Я стара и раздражительна, Лисси. Кому, как не тебе, знать это!
— Не обращайте внимания на юную торопыгу, притворяющуюся старухой, — обратилась Лисси к Катерине. — Вот нахалка — называет себя старой в моем присутствии! Она знает, что я никогда не сержусь, и пользуется моей добротой.
— Как же, воспользуешься тем, чего нет, — пробурчала Наама, прижимаясь боком к Катиной ноге. — Ее божественность любит поиграть в демократку…
— Ее божественность? — переспросила Катерина, увлекая кошку подальше от безмятежно улыбающейся Апрель. — Она здесь главная, не Таточка?
— Не называй ее Таточкой, — чуть слышно мяукнула Наама. — Ее имя — Теанна, Свободный Дух. Она хоть и считается помощницей Лисси, но кто там кому помощница, сам Тайгерм не разберет.
— А он тоже здесь, твой толстый приятель? — обрадовалась Катя.
— О да, мы оба здесь и мы оба довольно толстые! — раздался веселый голос откуда-то с потолка.
Кошка остановилась и совершенно по-человечески закрыла морду лапой. Катерина почувствовала, что влипла покруче Кэт, Шлюхи с Нью-Провиденса.
* * *
Голос, разумеется, прозвучал не с потолка, он летел из дальнего конца коридора, вьющегося, словно ущелье, между титанических шкафов, забитых книгами. Тома в потрепанных переплетах прилегали друг к другу плотно, будто плиты бурого сланца в добротно построенной стене. Катя шла по коридору вслед за Наамой, как по подземному ходу, лишь факела в руке недоставало. И наконец оказалась там, откуда доносился голос — густой и теплый, точно… точно остывающий холодец. Более элегантного сравнения отчего-то в голову не приходило. Катерина, нисколько не напуганная, твердым шагом пересекла комнату, совсем пустую — если не считать огромной высокой тахты, укрытой покрывалом из чернобурки. Примерно полминуты Катя завороженно разглядывала воплощение роскоши — плед, из которого любая нормальная женщина предпочла бы сшить пару-тройку дорогих шуб, обеспечив себя теплой одеждой до конца жизни. И тут верхняя половина тахты медленно, с явным усилием поползла вверх.
На минуту Кате померещилось: мягкая мебель ожила и вздумала переменить позу. Покрывало меховым оползнем скатывалось с плеч огромного мужчины, толстого настолько, что тело его в лежачем положении равномерно растекалось по поверхности тахты, словно наполненный водой воздушный шар. Когда толстяк уселся, опираясь спиной на подушки, и тело, и даже лицо его приобрели грушевидные очертания — складки жира, тесня друг друга, устремились вниз. Вниз, в землю, подумалось Кате.
Словно в ответ на эту мысль мужчина улыбнулся Катерине, ласково сощурив глаза, неожиданно грациозным движением поднял руку толщиной с кабанью ляжку и поманил Катю пальцем. На каждом пальце поднятой руки, включая большой, красовалось по перстню и самый маленький камень в самом скромном из перстней был крупнее грецкого ореха. Камни взрывались искрами, будто карманный фейерверк, гипнотизировали, притягивали.
— Не подходи… — на краю гаснущего сознания пискнула Наама. Катерина, слушая, но не слыша, сделала несколько шагов и, повинуясь движению руки, похлопавшей по покрывалу, присела на тахту.
— Умная девочка, — заурчал голос, похожий на мурлыканье сотен, тысяч Тайгермов, на далекий рев водопада, на гул весенних гроз за горизонтом, — умная, хоть и робкая. В землю, говоришь? В нее, в нее. В грязь, в чернозем, в глину… и даже в песок. Ты не представляешь, сколько соков нужно земле, чтобы ожить. Так что на Бельтейн я всегда немного набираю — про запас. Раздобреваю и добрею. А к Самайну становлюсь худым и злобным, бу! — Толстяк, скрючив пухлые пальцы и выпучив глаза, показал, сколь ужасным он становится к Самайну.
