Этой ночью Бетсби спал, архидиакон молился, как и подобает истинному викторианцу, а Грегори Персиммонс стоял один посреди своей комнаты. Только что миновала полночь. Он выглянул в окно и встретил ответный взгляд полной луны. Медленно, очень медленно он разделся донага, взял со стола коробочку с мазью и открыл ее. Сначала Грегори показалось, что розоватая, телесного цвета мазь ничем не пахнет, но уже в следующую минуту от нее пошел слабый запах, быстро окреп и с мягкой «вкрадчивой настойчивостью заполнил всю комнату. Грегори помедлил еще немного, вдыхая гибельный аромат, обещающий полное, окончательное падение. Да, он, Персиммонс, действительно может вторгаться в чужую жизнь, чтобы те, кого он коснется, сползали с безопасного пути на скользкую тропу погибели. Ах, как это легко: здесь — пять фунтов, там — ловко прикрытая издевка… Каждый хоть чем-то, но огородился, и надо запастись терпением, чтобы найти и разрушить эту ограду. Помнится, отец под старость, придавленный грузом забот, вдруг решил поискать смысл в религии.
Это был первый настоящий эксперимент Грегори. Осторожно, незаметно для дряхлеющего, мечущегося сознания, он убеждал отца, что Бог, возможно, и есть, но Он ревнив и жесток. Этот Бог, не простив Иуде предательства, довел беднягу до петли. Этот Бог изгнал целый народ, не внявший Ему, и обрек на вечные скитания. «А Петр? — говорил отец. — Петра ведь Он простил?» Грегори подумал и стал размышлять вслух. Да, конечно, Петра не только простил, но и возвеличил.
Но очень может быть, что Бог как раз наоборот, страшно отомстил — ведь именно Петр — основание Церкви, от него протянулась цепочка, в звеньях которой и Антихрист, и Торквемада, и костры, и папский престол… Когда Грегори тщательно описал бесконечную, всепоглощающую, глумливую месть, отец печально замолк. О Боге он больше не заговаривал, видно страшась мысли о вечной погибели, и вскоре умер.
Грегори улыбнулся и тронул мазь. Пальцы тут же вобрали ее, он вздохнул и начал натирать тело. Руки его заскользили по коже от ступней и вверх длинными, ритмичными движениями. Наклон — и вверх, наклон — и вверх; он дошел до коленей, до бедер, наклоняться уже не нужно, теперь — грудь… Розоватые мазки на коже взблескивали в лунном свете и быстро исчезали, впитываясь в тело. С самого начала, следя за ритмом, Грегори выпевал заклинание, стараясь двигаться в такт округлым, удобно следующим одно за другим словам, похожим на длинный перечень каких-то титулов. Наконец он коснулся обеими руками висков и лба и замер на мгновение.
Голос его стал глубже, в нем появилось напряжение, хотя ритм почти не изменился. Он начал повторять процедуру сначала, касаясь теперь лишь отдельных мест — подошв, ладоней, ногтей, мочек ушей, век, крыльев носа, губ, гениталий. Положит мазь, отдохнет немного, снова положит. Напряжение ушло. Третий раз был чисто ритуальным. Он начертал мазью на каждой подошве по кресту, перевернутый крест ото лба до ног, и наконец, на всем теле — перевернутую пентаграмму.
Голос поднялся, торжественный распев со странной силой входил в натертые мазью уши, разливался по телу, сквозь закрытые веки сочился слабый, призрачный свет. Свет и звук слились в предчувствие какого-то приближающегося переживания, голос Грегори задрожал и смолк. С трудом переставляя ноги, он побрел к постели, лег и вытянулся, обратив лицо к громадной луне за окном.
Так он лежал, нелепый и тихий, а тайные ночные силы начали свою работу.
Если бы кто-то спустя час проник в запертую комнату, он обнаружил бы все то же тело, распростертое на ложе. Но дух Грегори давным-давно отправился в странствие. Чтобы попасть на шабаш, Грегори Персиммонсу не понадобилась метла, он не плясал с колдунами на вересковой пустоши в ожидании явления козлоногого. Рассеянные над землей, невообразимо далекие друг от друга и все-таки близкие для мысленного полета, перекликались в эту ночь неприкаянные духи, а Тот, кто стоял за ними, Тот, кого одни считают лишь злой эманацией души, а другие уравнивают в правах с Добротворным Началом, отвечал на каждый призыв и, сотрясая ткань ночи, вливая в них силы, правил ратью тьмы.
Ложась, Грегори попытался привычно сосредоточиться, изгнав из сознания все окружающее. Но могущественная мазь сладким ядом растеклась по жилам, коснулась сердца и так быстро овладела плотью, что мир захлопнулся перед ним, едва он вытянулся на постели. Грегори слился воедино с чем-то огромным и принял соединение со вздохом наслаждения.
Ощущение это достигло высшей точки и разом оборвалось. На смену ему пришла небывалая легкость, тело больше не чувствовало постели, оно словно взмыло ввысь, и теперь пришел черед проявить свои подлинные стремления. Усилием, идущим из глубины бессознательного, он овладел полетом и бросил себя навстречу силе, ожидавшей его. Фантазии остались позади; стряхнув первоначальную слабость, сознание взялось переводить новые ощущения на язык привычных символов, и вскоре Персиммонс уже не отличал непосредственное восприятие от интеллектуального. Так, в самом начале, когда он только отправлялся в полет к незримому пока источнику всепоглощающего наслаждения, ему казалось, что из неимоверного далека он слышит дивные голоса, звавшие не то его, не то друг друга, и что он отвечает им одной ликующей нотой. А теперь он спускался, все глубже и глубже входил в плотные, мрачные слои. Легким усилием он замедлил полет и почти застыл в воздухе. Вокруг простиралась не просто ночь.
Он ощущал тяжесть, как бывает в толпе, когда тебя стиснут и ты очень хочешь вырваться. Как в сознании погруженного в молитву человека вдруг рождаются образы великих святынь, так и к нему пришло чувство, что где-то кто-то господствует над всем, что многие отдали себя Ему, а Он идет им навстречу. Если бы мазь не повергла тело в глубокий транс, он повернул бы голову, чтобы увидеть незримых спутников или поговорить с ними. Как человек в возбужденной толпе, еще минуту назад кричавший что-то соседу, в следующую минуту уже движется, влекомый толпой и создающий вместе с ней это движение, так и Персиммонс ощутил, что он несется куда-то, трепеща от страсти. Сердце окатило жаром, он хотел бы отдать себя, раствориться в слепом повиновении немыслимой, огромной силе, готовой высосать его досуха. Он алкал, но не пищи; жаждал, но не влаги, вожделел, но не плоти. Древнее желание несло его, он стремился к брачному союзу со всей вселенной.
Перед ним промелькнул отец, жалкий и дряхлый, жена, запуганная и сломленная, сын, вечно подавленный и растерянный.
Вот они, его браки, его брачные пиры. Начинался свадебный танец. Все они, и он вместе с ними, и несчетное множество других неслись в диком ритме исконного желания.
