Он колебался.
Еще рано, еще рано, еще рано. Я должен увидеть это, я должен увидеть это. Да поможет мне бог, но я должен... увидеть... этот... кошмар...
Но некоторые боги не предназначены для глаз смертных. А глаза Гринберга были нечистыми, оскверненными. Он чувствовал, как волна жара накатывает, чтобы выжечь его глаза из глазниц. Мучительная боль пронзила ему мозг, из носа и ушей хлынула кровь, но он увидит, увидит эту тварь. Боже, да, он посмотрит на нее и познает.
Туман был уже не туманом, а плотью. Жирной, светящейся плотью. Розово-желтой, испещренной багровыми артериями, которые пульсировали и извивались, словно щупальца. Это была огромная масса радиоактивного смога, который становился плотью, затем опять смогом. Потом снова запотевшей, влажной плотью. Живой, живой, живой, заполняющей небо, поглощающей мир, словно черное рыщущее облако. Да, Мертвое море было инкубатором. Туман - плацентой, которая рвалась сейчас с громким хрустом. И источала слизь, которая была не слизью, а цветами, яркими, яростными цветными аурами, наполняющими разум Гринберга грохочущим белым шумом. Ибо он видел цвета, которых никогда раньше не видел. Чувствовал их запах и вкус. Чувствовал, как они обжигают его леденяще-палящим ветром, дующим из злокачественных радиоактивных отходов и груд облученных костей, лежащих за пределами известной ему вселенной.
И Гринберг закричал.
Он кричал, пока его разум не превратился в трепещущее желе, а сам он не исторг свои внутренности раскаленными добела клубками.
Туманный Дьявол рождался из ядерных осадков. Из пузырящегося льда и радиоактивного огня. Из мороза и кислоты. Из потока стронция, радия и из неустойчивых клеток антиматерии. Гринберг видел это, мог видеть, как оно надвигается на него клубящейся смесью нервнопаралитического газа и паров хлора, метана и заряженных расщепленных атомов водорода... скользящая, извивающаяся многомерная мерзость. Да, дыхание живой космической тьмы. Полупрозрачный личиночный жар, первобытный хаос гниющих трупных бездн. Он стал желчью кричащих грибковых пигментов. Гигантским электрическим призраком со скелетом из нейронной сети синапсов, с развевающимися лохмотьями плоти, пропитанной испепеляющим лунным светом. Возможно, это был миллион извивающихся безглазых инопланетных червей, брызжущих многоцветными фонтанами и растворяющихся в ядовитом ядерном пару. А возможно, это был котел дымящихся внутренностей. Возможно, это было разумное сплетение хнычущей плазмы. Ползучий, шипящий термоядерный послед, родившийся в каком-то палящем антимире радионуклидов и плутония.
Да, возможно все это, а возможно, ничего.
Живая печь темной материи, пришедшей проглотить мир, вселенную. Нечто с антигравитацией, разрушающее время и пространство на своем пути.
Гринберг увидел нечто напоминающее гигантские дышащие медовые соты. Оно опускалось на него, подрагивая и размываясь, неспособное постоянно сохранять свою форму. Ядовитые тучи жгучих испарений и испепеляющей жары. И последним, что Гринберг почувствовал на сенсорном уровне, были... глаза.
То, что его разрушающийся мозг назвал глазами... Гигантские, ярко-красные шары, глядящие из гнезд тонких щупалец, похожих на хлысты или ресницы. Глаза, дымящиеся, словно расплавленные ядра реактора. Прожигающие дыры в пространственной ткани и превращающие мозг Гринберга в горячую, пузырящуюся жижу.
Глаза, глаза, глаза... миллион глаз, миллиард глаз, глядящих из слизи протоплазменного тумана.
Глаза, которые разрушают. Глаза, которые пожирают, Глаза, которые оскверняют, поглощают и сжигают, сжигают, сжигают. О, боже милостивый. Это жгучее, жгучее, жгучее статическое дыхание...
Глаза, которые были черными дырами, квазарами, вечно голодными кладбищенскими пустынями мертвого космоса. Бездонные, кристаллические глаза, горевшие с зеленым дымом. Многоцветные кладбища, болезненные луны, смывающие его своими космическими лучами, гамма-лучами, фосфоресцирующими потоками кремирующих атомов, которые находили его разум и объедали с него плоть, высасывали кровь и мозговое вещество, обгладывали его обугленные кости.
Да, оно нашло Гринберга. И Гринберг удовлетворял его, насыщал, утолял его безжалостный, ненасытный аппетит. Он стал жертвой всепоглощающего дыхания ядерной зимы.
Плоть Гринберга превратилась в пузырящийся воск.
Кости растопились, словно оплавившиеся свечи.
Череп превратился в кипящий, дымящийся горшок с белым радиоактивным желе.
И даже когда его разум был обглодан подчистую, а мышцы и нервные окончания превратились в жидкий жир, он почувствовал, как его рука дернула за шнур.
И услышал, словно из дальней комнаты, как на Туманном Дьяволе, на той межпространственной мерзости, на том извращении, существующем вне пространства и времени, захлопнулся капкан.
32
Хорошо, - говорил Джордж, - Держись левее, левее...
Менхаус рванул руль, и они зашли слишком далеко. Стрелка компаса ушла сильно вправо, отчего сердце у Джорджа едва не остановилось. Но он молча повернул лодку назад, и стрелка теперь указывала прямо вперед, притягиваемая неведомым магнитным полем.
- Держись этого курса, - сказал Джордж. - Что бы там ни было, мы идем сейчас прямо на него...
Далеко, далеко позади раздался грохот, похожий на гром. Оглушающий глухой грохот. Туман у них за спиной озарился мерцающим зеленым светом.
Они знали, что это было.
Бомба из антиматерии. Столкновение пространств, большой взрыв.
Остались считанные секунды до того, как взрывная волна настигнет их, превратит в туман.
О, то было время без дыхания. Время ярости. Время безумия. Время, когда все и вся балансировало на головке какой-то небесной булавки. И Джордж чувствовал, как мир содрогается в предчувствии гибели, готовит себя к этому великому безбожному падению на далекое дно. Он почти чувствовал, как это дно устремляется ему навстречу, чувствовал удар с разлетающимися брызгами крови и осколками костей и воспоминаний.
Стрелка компаса начала вращаться.
У Джорджа екнуло сердце.
- Я думаю, что... думаю, что... - забормотал Менхаус.
