Сьюки вышла из редакции «Уорд» и пошла по Портовой улице по направлению к кафе «Немо», чтобы позавтракать; перспектива тротуаров и ярких витрин казалась туго натянутой ниткой, вдоль которой двигалась ее прямая фигура. Мачты парусников, пришвартованных за сваями, похожие на лес стройных глянцевых деревьев, поредели. В южном конце улицы на Портовой площади огромные старые буки вокруг маленького гранитного памятника героям войны образовали над ним хрупкую стену желтых, опадающих от каждого дуновения листьев. Вода ближе к зимним холодам приобрела оттенок голубой стали, а белая деревянная обшивка домов со стороны залива выглядела ослепительно белым мелом, – различим был каждый гвоздь. «Как красиво!» – подумала Сьюки и почувствовала страх, что ее собственная красота и жизнелюбие не всегда будут частью этого мира, что однажды она уйдет, как потерявшийся фигурный кусочек из центра мозаичной картинки.
Джейн Смарт играла вторую сюиту Баха для виолончели без аккомпанемента, ре минор. Маленькие черные шестнадцатые ноты вступления поднимались и опускались вместе с диезами и бемолями – как человек, слегка повышающий голос в беседе, старик Бах привел свой непогрешимый тональный, приостановившийся было инструмент снова в действие. И Джейн начала отрывисто возмущаться этими нотами, такими черными, уверенными, мужественными, игра становилась искуснее с каждой скользящей транспонировкой темы, а ему безразлично, этому покойному старому лютеранину в парике, с квадратным лицом, и его Богу, и его гению, и двум женам с семнадцатью детьми, безразлично, как болят кончики ее пальцев, как ее покорный дух кидает назад и вперед, вверх и вниз этой армией нот, чтобы только его голос звучал после смерти, – бессмертие бунтаря. Она резко встала, положила смычок, налила немного сухого вермута и пошла к телефону. Сьюки к этому времени уже должна была вернуться с работы и забросить немного арахисового масла и джема в своих бедных детей, прежде чем отправиться вечером на этот идиотский гражданский митинг.
– Мы должны сделать что-нибудь и затащить Александру к Дариллу, – была основная мысль телефонного разговора Джейн. – Я колебалась до прошлой среды, даже несмотря на то, что она отказалась, потому что, кажется, очень обижена из-за того, что мы не собираемся в четверг, она слишком привыкла к сборищам по четвергам и выглядела просто ужасно подавленной, буквально больнойот ревности, прежде всего ко мне и Брамсу, а потом к твоей статье, нужно сказать, она как-то на нее подействовала. Я не могу застать ее и поговорить, а она не решается выяснять сама, почему ее не пригласили.
– Но, дорогая, ее же пригласили, как и нас с тобой. Когда он показывал мне свою коллекцию для статьи, он даже вытащил дорогой каталог выставки этой Ники, как ее там, которая проходила в Париже, и сказал, что отложил его, чтобы показать Лексе.
– Ну, теперь она не поедет, пока ее официально не пригласят, и, можно сказать, это ее мучает, бедняжку. Я думала, может, ты что-то скажешь.
– Дорогая, ну почему я? Именно ты знаешь его лучше, ты там все время бываешь, музицируешь.
– Я была там дважды, – сказала Джейн, выделив последнее слово. – Ты умеешь запросто разговаривать с мужчинами. Я же не умею говорить намеками, и может получиться слишком многозначительно.
– А я вообще не уверена, что ему понравилась статья, – парировала Сьюки. – Он ее даже не упомянул.
– С чего бы это ему не понравилось. Статья вышла прекрасной, и он в ней выглядит очень романтично, живо и впечатляюще. Мардж Перли повесила ее у себя на доске объявлений и рассказывает всем своим потенциальным клиентам, что это она помогла Ван Хорну приобрести поместье.
По телефону было слышно, как к Сьюки с плачем подошла дочка; старший брат, пыталась она объяснить между рыданиями, не давал ей посмотреть специальный учебный фильм о спаривании львов, потому что он хотел смотреть повторение «Героев Хогана» по кабельному телевидению. Рот малышки был измазан арахисовым маслом и джемом, густые нечесаные волосы спутались. Сьюки захотелось отхлестать отвратительного ребенка по измазанной физиономии и привести его в чувство. Алчность – вот все, чему учит телевидение, питая наш мозг одной и той же кашей для детей и больных. Даррил Ван Хорн объяснял ей, что телевидение несет ответственность за все мятежи и антивоенные выступления; рекламные паузы, постоянное переключение каналов разрушило в головах молодежи синапсы [20], отвечающие за логические связи, потому призыв «Занимайтесь любовью, а не войной» представляется им актуальным.
– Я об этом подумаю, – торопливо пообещала Сьюки и положила трубку.
Ей нужно было отправляться на внеочередное заседание в Отделе шоссейных дорог: неожиданные снежные заносы в феврале поглотили весь бюджет текущего года по снегоочистительным работам и посыпке дорог солью, а председатель Айк Арсено грозится подать в отставку. Сьюки рассчитывала уйти оттуда пораньше, чтобы успеть на свидание к Эду Парсли в Пойнт-Джудит. Прежде всего, ей пришлось уладить ссору. У детей наверху был свой телевизор, но они предпочитали пользоваться ее телевизором; шум от него наполнял весь маленький дом, а их стаканы с молоком и чашки с какао оставляли круги на морском сундуке, превращенном в кофейный столик, и она то и дело находила позеленевшие хлебные корки, застрявшие между подушками ее двухместного диванчика. Она в ярости металась по дому, приказывая невоспитанным детям составить посуду после ужина в посудомоечную машину.
– И обязательно прополощите нож после арахисового масла, прополощите и вытрите, если бросить его не очистив, арахисовое масло запечется так, что нож вовек не отмыть. – Прежде чем уйти с кухни, Сьюки накрошила красной конины из консервной банки «Элпо» в пластмассовую собачью миску с надписью «Хэнк», сделанной маркером кем-то из детей, для прожорливого веймаранера, который жадно и быстро все это съест. Себе она набила рот соленым испанским арахисом, кусочки красной шелухи прилипли к пухлым губам.
Затем пошла наверх. Чтобы попасть в спальню Сьюки, нужно подняться по узкой лестнице, повернуть налево в тесный холл с деревянными некрашеными стенами и покатым потолком, потом повернуть направо, пройти через подлинную дверь восемнадцатого века, обитую крест-накрест квадратными гвоздиками. Она закрыла за собой эту дверь и заперла ее на кованую железную задвижку в виде лапы с когтями. Комнатка была оклеена обоями со старинным узором: вертикальные виноградные лозы, подвязанные к столбикам, как фасоль; с потолка провисала гамаком паутина. Крупные шайбы с болтами скрепляли самые широкие трещины и удерживали штукатурку. Одинокая герань засыхала на подоконнике единственного маленького окошка. Сьюки спала на продавленной двуспальной кровати, застеленной потертым покрывалом уже скончавшегося швейцарца. Она вспомнила, что у кровати лежал последний номер «Уорд», кривыми маникюрными ножницами осторожно вырезала свою статью «Изобретатель, музыкант и любитель живописи», едва дыша и напрягая близорукие глаза, стараясь, чтобы не попала ни одна буква из соседней статьи, не имеющей отношения к Даррилу Ван Хорну. Закончив это дело, обернула свою статью внутренней стороной вокруг малышки с тяжелыми бедрами и крошечными ступнями, которую подарила ей в день рождения Александра два года назад и с помощью которой сейчас она творила магический обряд. Особым шнуром, вынутым из узенького буфета рядом со встроенным камином, тем лохматым бледно-зеленым джутовым шнуром, каким садовники подвязывают растения (считается, что среди прочих качеств он ускоряет рост), она крепко обвязала завернутую фигурку так, что не стало видно ни кусочка смятой глянцевой газеты. Завязала шнурок бантиком, еще раз, и в третий раз, для колдовства. Амулет ощущался на ладони приятной тяжестью. Фаллическая удлиненная фигурка, похожая на крепко сплетенную корзинку. Не уверенная в том, поможет ли это заклинание, она легко коснулась фигуркой своего лба, грудей, пупка, бывшего одним-единственным звеном в бесконечной цепи женщин, приподняв юбку, но не сняв трусов, коснулась лона. Чтобы колдовство удалось, поцеловала запеленатую фигурку.
– Наслаждайтесь, вы оба, – сказала она и, вспомнив словечко из школьной латыни, тихо пропела: – Copula, copula, copula [21].
Потом встала на колени и положила лохматый зеленый амулет под кровать, где увидела дюжину дохлых мышей и пару потерявшихся колготок, в спешке ей недосуг было их поискать. Соски ее грудей уже затвердели, она предвкушала появление Эда Парсли – как он припарковывает темную машину, освещаемый обличающим лучом маяка в Пойнт-Джудит, и входит в убогую сырую комнатенку в мотеле, за которую он уже уплатил вперед восемнадцать долларов, – и представляла себе вспышки его раскаяния, которые ей предстоит вынести после того, как она удовлетворит его сексуальный голод.
