еловых лап, берёзовых веток и черёмуховых плетей, как перепревшая полба через край горшка.
В плотной тени глазастый десятник углядел рубленый угол и часть кровли с почерневшей дранкой. По крыше ползли сине-зелёные мхи. Над зубчатой кромкой ельника катились клочковатые тучи. След уводил направо, на плешь. В обход вершины.
Охотники сгрудились, осматривая её в четыре пары внимательных глаз.
Живым духом и человечьим жильём от избы не тянуло. Брошено всё, давно брошено…
— Точно скит?! — спросил Васька у десятника.
Шило скрёб бороду, в которой пищала заплутавшая мошка.
— А чему тут ещё быть? И пока по приметам всё сходится, от самой Колвы: знак на берегу — аз берёзовый, — верховья ручья, скит…
— А озеро?
— Поднимемся — увидим… Да и след туда ведёт…
Рычков хлопнул себя по щеке, глянул. На перчатке кровяное пятно с раздавленной мошкой. Место укуса зачесалось сразу и люто.
— Не похоже на скит, — сказал он.
— Э, ты не спеши, господин асессор, — придержал его Весло, смотрел он хмуро, брови сошлись, — Скиты — оне разные. Иные — за единой монастырской изгородью, с центральным храмом и келиями для монасей-схимников. А какие только вокруг церквы и растут: отшельничьими али общими келиями. Хозяйственными избами и прочим… Да и незачем в таких глухих углах стены городить, а от прочего — только Господь заступник.
Рычков внял. С по старообрядческим схронам с вербовочными партиями он не хаживал, гарей не видал. В монастырское устройство и быт скитов не вникал.
— Тогда что ж, — сказал он. — Пошли…
Они перемахнули узкий ручей по мокрым осклизлым камням и ступили на жухлую падь, словно никогда не светило над этим склоном солнце, с тех самых пор, как небесный топор отвалил каменную краюху, да разметал раскрошил временем и непогодой каменную осыпь, сгладил русло будущего ручья беспрестанным потоком воды из раскола. Кажется, пробивалась по каждой весне из холодной земли новорожденная зелень, начинали течь соки по чахлым прутьям смородины, боярышника и лыка, но так и не успевали набраться сил до осени и чахли наживую задолго до того, как вся природа окрест принималась готовиться к долгой зиме. Кажется, топтали этот склон сотни ног, мяли беспрестанно траву и ломали кусты, падали, оступаясь, на тысячи колен и скребли оживающую от сна землю бесчисленными пальцами с весны, как сходили снега и до осени — когда стылые дожди вперемешку со снегом, принимались хлестать ледяными плетьми притихшую тайгу.
Не поспевала трава выпрямиться и пробиться ростками заново, не успевали зажить заломы на ветках, не успевали почки пустить новые ветки. Чахло всё и мертвело, и сейчас яростно и мстительно сопротивлялось пришлым: рвало колючками платье, путалось в ногах, сыпало в прорехи мёртвым семенем.
Охотники пыхтели и потели, пуская разные словечки, и медленно поднимались по склону, огибая вершину и заходя противосолонь на плоскую равнину с густым ельником, в котором, петляя, терялась жухлая тропа, избитая округлыми разновеликими ямами, будто все адовы черти, побросав свои котлы и сковородки, молотили на этой дороге железный горох.
Ельник придвинулся, распахивая крыла, словно хотел облапить непрошенных гостей, затянуть в смолистый переплёт ветвей и иголок, но вместо этого вдруг раздался, разошёлся и впустил четверых настороженных разведчиков на обширную поляну в самом конце оборвавшегося следа.
Земля от края и до края леса была выбита до камня и усыпана иголками. На ней, голой и сморщенной, как библейская пустошь тьмы и зла, обломками праха и костей рассыпались местами раскатившиеся рубленые избы с просевшими кровлями. Они недобро глядели пустыми старческими оконцами — слепыми и узкими, шамкали беззубыми провалами перекошенных ртов-дверей: распахнутыми как крышки гробов. Унылая и скудная вереница домишек от края плато — крайний как раз застрял среди елей, словно вырос среди них, а не был некогда аккуратно срублен в лапу, и заботливо укрыт свежей дранкой, — до крохотной церквушки, тянулась кающимися молельщиками.
Завидя храм, казаки дружно скинули шапки — лоб перекрестить, — и замерли в полупоклоне.
Рычков покосился на них — он ещё рассматривал открывшуюся перед ним картину вбирая каждую мелочь, улавливая звук, движение, краски и тени, — почуяв смятение. Казаки стояли молча и недвижимо, запрокинув головы, согнув спины кто как успел. Шило тискал тумак в кулаке, правая рука висела плетью…
Васька уставился на церковь.
Они вышли к ней с северо-восточного, алтарного угла. Небольшой сруб, почерневший и осевший, из потрескавшихся брёвен, но подобранных ладно по обхвату. Крохотные оконца в средней и алтарной части выглядели как бойницы в военной фортеции. Клинчатая тесовая крыша возносилась на высоту много большую ширины перекрываемой части сруба. Маковка на крещатой бочке врезана в средней части крыши и обшита чешуйчатым лемехом. Давно обшита, время посеребрило чешуйки луковицы и бочки благородным оттенком. Паперти у церквушки не было. Притвор был открытым, на резных чёрных столбах под двускатной крышей. Дверь в главную часть церкви с их места было не разглядеть…
Зато хорошо было видно несколько толстых узловатых корней, которые вытянувшись из окаменелой земли, обхватили сруб и крышу, словно щупальца мифического морского гада — корабль, сдавили в беспощадных тисках, подползли и охватили крещатую бочку, как удавкой, сорвали несколько лемехов с маковки, сбили крест, вместо которого храм богомерзко венчался концом хищного корня, изогнутым на манер магометанского полумесяца, только свободным рогом книзу.
В тишине застоявшегося воздуха мнилось, что стоит прислушаться и можно будет угадать стенания древних венцов под непереносимым давлением, и то страшное усилие, с которым подземная тварь норовила утянуть в твердь земную православное святилище, оставив на поверхности только жалкие обломки, какие остаются на поверхности кипящего бурного моря, когда гибнущий корабль навсегда скрывается в толще серо-зеленых вод.
Рычков почувствовал на губах вкус морской соли.
Небо над головой застыло, земля под ногами, кажется, была готова расступиться, и ноги улавливали слабую дрожь вывихнутого наизнанку божьего мира, где верх и низ меняются местами, горний хрусталь растекается мутной лужицей, а воды каменеют гольцами, с грохотом катящие твердь свою в место, которое миг назад чудилось низом.
— Это чего такое? — услышал Васька голос десятника и в разум вернулся. Нещадно саднила закушенная губа, асессор слизнул кровь.
— Пока не знаю, — сказал он. — Но не похоже, что надысь здесь сотни людей обретались. Надо посмотреть… Оружие наготове держи.
Двинулись в обход церкви к притвору, всё более подмечая следы запустения и тлена: сгнившие в заплесневелую труху, бумазейной тонкости сараи, пустые огороды, взятые в полон крапивой, осокой и чертополохом, раскатанный по брёвнышку колодезный сруб, поросший сырыми поганками, ржавая цепь с погнутым воротом выглядела не прочнее едва свитой нитки; мхи и
