— О да, — воскликнул Отец. — Заходи!
— Да! — крикнул Нострум Парацельсиус Крюк.
— Заходи, — крикнул Тимоти.
— Заходи, — станцевали Ануба, и Мышь, и восьминогий Арах.
— Заходи, — прошептал Тимоти.
И призрачный пассажир упал в объятья своих кузенов и испросил разрешения остаться у них на долгий, в тысячи ночей, постой, и хор их ответов «да» взмыл к небу, подобно дождю, обратившему пути свои, и дверь закрылась, и призрачный пассажир со своей чудесной сиделкой были наконец-то дома.
Глава 14
Октябрьский парад
От призрачного пассажира веяло холодом столь запредельным, что всех обитателей Осеннего Дома прихватило простудой. Сладостное чихание перетряхнуло вороха обветшалых метафор, скопившиеся у них на чердаках, в результате чего они дружно решили устроить еще одно, еще большее сборище.
Теперь, когда Семейная Встреча осталась в прошлом, прояснились некоторые, более чем неприятные истины. Вот только что вроде дерево опустело, отдало на волю осеннего ветра свои последние листья, как тут же гроздьями летучих мышей повисли на его ветвях леденящие душу проблемы. И они ведь не просто повисли, а угрожающе хлопали крыльями и щерили острые, как иголки, зубы.
Возможно, эта метафора и грешила чрезмерной драматичностью, но Осенний совет был настроен вполне серьезно. Семья должна наконец определиться, что же она есть такое: все ее члены, вплоть до самых странных и маловразумительных, должны быть учтены и систематизированы.
Вот, скажем, кто из невидимых в зеркале — старейший?
— Я, — шепнула с чердака Тысячежды Прабабушка. — Других таких нет.
— Никаких сомнений, — согласился Томас Длинный.
— Согласен, — поддержал его мышевидный карлик, едва возвышавшийся над дальним, затененным концом тяжелого махагонового стола.
Что-то стукнуло в столешницу снизу и гулко захохотало. Никто не нагнулся, не заглянул под стол, не полюбопытствовал, что же оно там такое.
— Сколько среди нас столостучателей, сколько бродителей, ковылятелей, прыгунов? Сколько тех, что не боятся солнца, сколькие наводят тень на луну?
— Пореже, — взмолился Тимоти, на котором лежала задача записывать все сказанное — как твердые факты, так и общие соображения.
— Какие ветви нашей Семьи напрямую связаны со смертью?
— Мы, — сказали другие чердачные голоса, порывы ветра, сотрясавшие крышу. — Мы Октябрьский народ, осеннее племя, и этим сказано все, тут ни убавить, ни прибавить.
— Слишком туманно, — поморщился Томас Коротышка, ничем не похожий на своего тезку, Длинного.
Обратимся, для примера, к сидящим здесь странникам, которые ходят и бегают, лазают и ползают по пространству, равно как и по времени, по воздуху, равно как и по земле. Думается, что мы — это Двадцать одно Присутствие, оккультное единение, в коем сливаются потоки листьев, сорванных с дальних, в десяти тысячах миль находящихся деревьев, дабы они щедрым урожаем осыпались здесь.
— Ну к чему все это мельтешение, это копание в мелочах? — вопросил второй по старшинству из участников обсуждения, растивший когда-то лук и выпекавший хлеба для царских гробниц. — Мы все знаем друг про друга, кто и чем занимается. Я опаляю огнем ржаные буханки и сплетаю хвостами отборные луковицы, чей аромат увеселит тесно спеленутых властителей долины Нила. Я поставляю все необходимое для пиров в Зале Смерти, где восседают на золоте тринадцать фараонов, чье дыхание — пивная закваска, зеленый тростник и вечная жизнь. Что большее можно узнать обо мне — или о ком-нибудь другом?
— Этого хватит с лихвой, — кивнул Длинный. — Но нам нужны достоверные описания всех членов Семьи. Такие познания помогут нам выстоять, когда эта глупая война достигнет своего апогея.
— Война? — вскинул глаза Тимоти. — Какая война? — Он прижал ладонь ко рту и густо покраснел. — Извините.
— Не за что, мальчик, — заговорил отец всей тьмы. — Слушай, и я расскажу, как нахлынул этот прилив неверия. Иудео-христианский мир лежит в руинах. Неопалимая купина больше не загорится. Христос больше не придет, из страха, что Фома Неверующий его не признает. Тень Аллаха тает под полуденным солнцем. Христиане и мусульмане брошены в мир, раздираемый бессчетными войнами, которые сольются в итоге в одну огромную. Моисей не спустится с горы, ибо на нее не поднимется. Христос не умрет, потому что и не рождался. И все это, имейте в виду, крайне важно для нас, потому что мы суть обратная сторона монетки, подброшенной в воздух — орел или решка? Что победит — святость или нечестивость? Но видите ли вы, что главная проблема не в том, что победит, а в том, победит что-нибудь — или ничто? Не в том, что Иисус одинок и Назарет лежит в запустении, а в том, что большая часть населения уверовала в Ничто. Что не осталось места ни для прекрасного, ни для кошмарного. И мы тоже находимся в опасности, запертые в могиле вместе с так и не распятым плотником. Погребенные под обломками Черного Куба [23]… Мир поднялся на нас войной. И они не называют нас Супостатом, ибо это наполнило бы нас плотью и кровью. Чтобы ударить в лицо, надо видеть это лицо, чтобы сорвать маску, надо видеть маску. Они воюют против нас тем, что притворяются — нет, уверяют друг друга, что нас нет. Это даже не война, а призрак войны. Уверовав в то, во что веруют эти неверующие, мы рассыплем свои кости во прах и развеем их по ветру.
Над столом прокатилась скорбная волна вздохов и испуганного бормотания: «Нет… Нет… Нет…»
— Не «нет», а «да», — сказал Отец, поплотнее запахивая свой древний саван. — Когда-то война была совсем простой: на одной стороне христиане и мусульмане, на другой — мы. Пока они верили в свои учения и не верили в нас, мы обладали вполне ощутимой плотью. Мы знали, за что нам сражаться, чтобы выжить. Но теперь — в мире, наполненном воителями, которые не нападают, а равнодушно отворачиваются или просто проходят сквозь нас, которые даже не оспаривают наше существование как крайне сомнительное — мы оказались безоружными. Еще одна приливная волна презрительного неверия, еще один губительный град небытия, и наступающий апокалипсис одним небрежным дуновением затушит наши свечи. Над миром пронесется нечто вроде пыльной бури, и нашей Семьи не станет. Она будет снесена одной простейшей фразой: «Вы не существуете, вы не существовали, вас никогда не было».
— Ах… А-а-а… Нет… — прошелестело над столом. — Нет, нет.
— Не так быстро, — попросил без устали строчивший Тимоти.
— Так в чем же состоит план военных действий.
— Простите?
— Ну, — сказала темная, невидимая приемная мать Тимоти Видимого, Тимоти, ярко освещенного, ясно различаемого, — ты развернул перед нами кошмарное очертание Армагеддона. Ты почти уничтожил нас словами. Теперь верни нам надежду. Мы знаем, с кем и с чем мы сражаемся. Но как нам победить? План контратаки, пожалуйста.
— Вот так уже лучше, — пробормотал Тимоти, без труда поспевавший за неспешными словами матери.
— Проблема в том, — вступил призрачный пассажир, — что люди должны поверить в нас до некоторой степени. Поверив в нас слишком уж истово, они тут же начнут затачивать колья и ковать молотки, вырезать распятия и шлифовать зеркала. Убедив их, мы пропали, не убедив — пропали. Как нам сражаться, не подавая вида, что сражаемся? Как проявить себя, не проявляясь излишне отчетливо? Как сказать людям, что мы не умерли, хотя и похоронены по всем правилам?
Темный отец тяжело задумался.
— Рассредоточиться.
Все присутствующие повернулись и взглянули на рот, внесший это предложение. На рот Тимоти. Тимоти вскинул глаза и с ужасом понял, что, сам того не заметив, встрял в разговор.
— Повтори, пожалуйста, — приказал отец.
Тимоти плотно зажмурился и повторил:
— Рассредоточиться.
— Поподробнее, сынок.
— Ну вот, — сказал Тимоти, — посмотрите на нас, мы тут все в одной комнате. Мы тут все в одном Доме. Мы все в одном городе.
