– Поцелуй летучей мыши, – с восторгом комментирует тот. – Спасибо. Калейдоскоп надо встряхивать.
Борису Иннокентьевичу хорошо. Слова проникают в его мозг, чудесным образом минуя разум, слова сплетаются в величественные конструкции галактического масштаба, исполненные совершенства, но лишенные смысла.
– Нынешние дети не знают, что такое калейдоскоп, и даже твой героин им не поможет, – говорит призрак из детства. – Бог с ней, с Галиной, я лучше расскажу о другом. Помнишь историю с костром? В детстве, когда ты взял меня с собой в лес. Вы там нажрались в говно и не заметили, как один хрен из вашего класса, такой же бухой, поджарился. Всплывает картинка? Так вот – никакого несчастного случая. Его звезданули сзади по башке и, пока он валялся в отключке, воткнули ему в шею заточенный сучок, из-за которого он не смог кричать. Сучок – вместо вертела. А потом затащили падлу в почти погасший костер. Все как написано, все по рецепту. «Нанизать остряка на вертел и положить на тлеющие угли. Запеченные шутки выкапывать горячими. Искру не раздувать, а то разгорится пламя, и весь обед насмарку…» Никаких искр, конечно, не было – только вонь.
– Бить по голове – вульгарно, – изрек друг Кентыч. Он слушал и радовался, на губах его невпопад появлялась и пропадала аккуратная улыбка.
– А то! Можно было подрезать ему сухожилия на руках и ногах. В какой-то книге описано, как совсем маленький пацан так и сделал со своими взрослыми соседями, а потом прикончил их, беспомощных. Только мне это было в лом. Пацан из книги еще метал отравленные дротики… но это уж слишком. Да и отраву мне взять тогда было негде…
– Прости меня.
– За что?
– За тот пикник в лесу. Скотом я был… таким и остался…
– О чем ты?
– О том, что я тебя люблю, Тараканище, – говорит Боб. Он поднимает руки и шевелит пальцами, будто играет на фоно. – Смешное слово «люблю». «Лю» через «б» – и в бесконечность. Долгое эхо.
– А я тебя – нет.
– Это монопенисуально.
– К чему я про того жлоба в костре? Хочу, Борька, чтоб ты тоже ненавидел не себя, а истинных виновников, чтоб ты захотел найти их обоих и убить и, если найдешь, чтобы убил, не колеблясь. И писателя, кормящего людоедов, и его верного Читатило. Чтоб твоя жена могла наконец тобой гордиться, и чтоб дочка твоя хлопала в ладоши, свесив ножки с облака.
– Через «б», – говорит Кентыч, скривившись.
Тараканище смеется.
– Ладно, шучу. На самом деле мы приглашаем тебя к себе на дачу, на шашлык. Спонтанная ассоциация: шашлык, угли, труп… Не хочешь развеяться? Пока еще судебные медики вам отдадут Оксанку. Один ты просто свихнешься… если уже не свихнулся. Поедешь?
– Накласть и помочиться, – таков ответ хозяина.
Иные ответы в этом доме больше не рождаются.
Он посмел обвинить меня в непоследовательности и трусости.
И то и другое скоро проверим.
Он хотел понять? Надеюсь, теперь хоть что-то понял, размазня, хотя бы чувства родителей, о беде которых писал книгу. Правда, саму книгу он наверняка забросит. Кого-то потеря возносит на новый уровень постижения мира, а кого-то ломает и опускает на дно.
Он из тех, кого ломает.
Ему был дан шанс. Не воспользовался, даже не заметил этого шанса. А ведь мог сохранить дочь, если бы послушал своего Санька! Если бы вовремя отделил истинные ценности от иллюзорных, если б не был столь печально предсказуем… Однако это его выбор.
Плыви за горизонт, кайфующий странник…
Итак, первая потеря. С малолетства обожаю тараканов – и до сих пор не понимаю, что это была за блажь. Ловить их, держать в стеклянных банках, кормить, с собой носить – ах и ох! Мама даже купила здоровенного пятисантиметрового «американца», который жил у меня в комнате. Так и возникла кличка, поначалу казавшаяся обидной… Потом в доме появился котенок – новая любовь, новая страсть. А дальше все произошло быстро и как-то уж очень просто.
Котенок разбивает банку с «американцем» и давит его. Вижу я это – и темное безумие гасит мой разум: ловлю котенка и давай бить его книгой, картинки в которой так весело было рассматривать. Книга большого формата, увесистая, с твердыми, острыми углами… та самая. Моя первая.
Много ли надо котенку? Минута слепого гнева – и трупик.
Дальше – что? Истерика, шок, зеленка на исцарапанных руках. Хождения с матерью по психологам и психотерапевтам. Было мне тогда пять лет, но я и сейчас содрогаюсь, вспоминая те дни.
Книга, конечно, была испорчена, однако родители мои не смогли выбросить то, что от нее осталось. Любая такая попытка – и час истерики. К шести годам маленький убийца уже умел читать – специально, чтоб не дергать маму, и вообще чтоб поменьше зависеть от взрослых…
Так родился новый человек. Я.
Первая книга…
От фамилии автора долгое время пришлось бежать, чуть ли не уши закрывать, когда включали телевизор или радио. Тем более ни в коем случае не покупать новый экземпляр, бережно храня текст в голове.
Чтобы избежать искушения найти Мастера, создавшего меня.
Важную и светлую мысль подарил он мне в детстве:
«Ужас не в том, что человека легко можно съесть, а в том, что человек, забытый и брошенный, быстро протухает».
Легко можно съесть! Ничего в том ужасного и даже плохого! Вот так прямо и написано. Мысль эта, изменив мир вокруг, впечаталась в мозг малыша: в мой мозг…
Если искушение длится два десятилетия, настает момент, когда бороться уже нет сил. Наша встреча была неизбежна – Мастера и творения его. И слова, прозвучавшие в последнем интервью, стали долгожданным знаком. «Мне плевать на мир людей в такой же степени, как людям на меня», – сказал мой учитель.
Мертвый мир. Но – живые слова.
Зов был послан и услышан…
Теперь я знаю, какова его реакция на мои послания, теперь я не боюсь разочароваться. Ему тоже приходится играть роль, подсовывая миру персонаж вместо себя настоящего, произнося реплики в пьесе, которая осточертела.
Как хорошо, что мы поняли друг друга.
Семья на даче. Вторая половина осени, последние теплые выходные, золотое время школьных каникул.
Участок – десять соток. Теплый деревянный дом со вторым этажом и мансардой, времянка, парники, ухоженный огород. Идеальный воздух, река в двух шагах. Мечта простого обывателя, не отягощенного деньгами или амбициями.
Хорошо…
«Лада» – на площадке перед домом. Санька привез своих на «Ладе», а мини-вэн остался на стоянке в городе.
Ночь. Все спят: и хозяин, и его жена, и ребенок. В доме только я бодрствую.
Девушка, за которой Санька ухаживал, которую ждал на скамейке возле школы… что их связало? Только ли то, что он стал учителем? Или, может, то, что на учителке женился Боб?
