Если же Меррик случалось оказаться на каком-нибудь приеме, то напивалась она там добеспамятства, смешивая самым невероятным образом ром и сладкие ликеры. Она никогда не умела пить умеренно и не желала сдерживать собственные аппетиты. Когда в Обители давали большой обед, что случалось довольно часто, она либо совершенно отказывалась от напитков, либо поглощала их в огромных количествах, пока не отключалась. Алкоголь возбуждал ее и делал нетерпеливой.
Вот и теперь она лежала на кровати, напившись добесчувствия. А если бы мне и удалось разбудить ее, то дело наверняка закончилось бы пьяной перебранкой.
Я снова вышел в другую комнату, чтобы посмотреть на святого Петра, или Папу Легбу, на самодельном колдовском алтаре. Я чувствовал, что должен справиться со своим страхом перед этим идолом.
На этот раз, взглянув на статуэтку, я остолбенел. Под скульптурой и свечой был расстелен мой носовой платок, а рядом лежало мое старое вечное перо! В прошлый раз я их даже не заметил.
– Меррик! – в ярости воскликнул я.
Разве, когда мы ехали в машине, она не вытерла мне лоб? Я злобно взглянул на носовой платок. И точно: на нем оказались крошечные следы крови – пот с моего лба! Он понадобился ей для колдовства.
– Ах вот как! Мало того, что ты завладела моим платком, тебе еще нужна и моя кровавая испарина.
Решительным шагом я вернулся в спальню и, заранее готовый к скандалу, предпринял очередную, весьма бесцеремонную, попытку вывести Меррик из ступора. Но все мои усилия пропали втуне. Тогда я вновь уложил ее на подушки, нежно убрал с лица пряди волос и, несмотря на весь свой гнев, невольно залюбовался безмятежной красотой: кремовая загорелая кожа гладко обтягивала красивые скулы, длинные ресницы отбрасывали на них крошечные тени, не тронутые помадой губы были яркими.
Я снял с нее кожаные сандалеты и поставил рядом с кроватью. Но это был всего лишь предлог, чтобы коснуться ее, а вовсе не жест благородства.
Затем, отойдя от кровати и изредка поглядывая на алтарь в гостиной, я стал искать ее сумку.
Она лежала на одном из стульев, раскрытая, и внутри виднелся пухлый конверт, надписанный рукой Эрона – ошибиться я не мог.
«Что ж, – решил я, – она ведь украла у меня платок и ручку. Завладела моей кровью, которая никогда не должна попасть в руки агентов Таламаски. Да, конечно, она это делала не для ордена, а исключительно ради своей цели, ради колдовства, но все равно, как ни суди, это была кража. А я-то целовал ее всю дорогу в машине!»
Поэтому у меня было полное право ознакомиться с содержимым конверта. К тому же она сама спрашивала, нужны ли мне эти бумаги, а значит, хотела мне их отдать. Ну так я их возьму.
Я тут же выхватил конверт, открыл его и, убедившись в том, что это записи Эрона обо мне и о том, что со мной приключилось, решил взять бумаги с собой. Что до остального содержимого сумки, то там лежал дневник Меррик, дневник, читать который у меня не было никакого права (скорее всего, она использовала сложнейший французский шифр), пистолет с перламутровой ручкой, бумажник, набитый деньгами, дорогая сигара с этикеткой «Монте Кристо» и маленький флакончик одеколона «Флоридская вода».
Сигара заставила меня призадуматься. Разумеется, она приготовила ее не для себя. Сигара предназначалась для маленького Папы Легбы. Она привезла с собой статуэтку, «Флоридскую воду» и сигару – значит, заранее готовилась к колдовству. Да, поведение Меррик вывело меня из равновесия, но разве мог я ей помешать?
Я вернулся в гостиную и, стараясь не смотреть на статуэтку, которая казалась живой, схватил с импровизированного алтаря свое вечное перо, нашел в среднем ящике богато украшенного французского письменного стола почтовую бумагу с логотипом гостиницы, сел и написал записку:
"Что ж, моя дорогая, тебе удалось произвести впечатление. Со времени нашей последней встречи ты научилась многим новым трюкам. Однако я требую объяснить, зачем тебе понадобилось колдовать.
Я забрал бумаги Эрона. А также свой носовой платок и вечное перо. Можешь оставаться в гостинице, сколько тебе заблагорассудится.
Дэвид".
Послание получилось коротким, но после всего пережитого меня не тянуло на многословие. А кроме того, во мне росло неприятное чувство, что Папа Легба сердито смотрит на меня со своего разоренного алтаря. В приступе раздражения я добавил постскриптум:
«Эту ручку мне подарил Эрон!»
Вот теперь было сказано все.
С тревожным чувством я вернулся к алтарю и обратился с приветствием и молитвой к духу статуи – к тому, кто открывал врата Царства Небесного, – сначала на португальском, а затем на латыни. «Позволь мне во всем разобраться, – молился я, – и не воспринимай как оскорбление мои поступки, ведь я стремлюсь только к знанию и не хочу выказать неуважение. Не сомневайся в том, что я признаю твою силу. Будь уверен в моей искренности».
После этого я обратился к своей памяти не только за фактами, но и за ощущениями и сказал духу, заключенному в статуе, что я предан богу по имени Ошала[7], создателю, объяснил, что по-своему всегда был верен этому божеству, хотя и не соблюдал всех мелочей, которые другие считают обязательными. И все же я любил этого бога, любил его истории, его личность, любил все, что мне было о нем известно.
В душе моей зародилось, однако, дурное предчувствие. Разве может пьющий кровь быть верен богу-создателю? Разве сам факт насыщения кровью не является грехом против Ошала? Я задумался, но не отступил. Точно так же, как и много-много лет назад в Рио-де-Жанейро, все мои чувства и помыслы были обращены к Ошала. Бог-создатель принадлежал мне, а я – ему.
– Защити нас от наших же поступков, – шептал я.
Затем, призвав остатки решимости, я задул свечу, приподнял статуэтку, забрал свой платок, осторожно поставил фигурку на место и со словами: «До свидания, Папа Легба» – собрался было покинуть номер.
Я уже повернулся спиной к алтарю и лицом к двери, ведущей в коридор, но не смог пошевелиться. Точнее, меня охватила уверенность, что шевелиться не следует.
Постепенно все мысли покинули меня. Сосредоточившись лишь на своих физических ощущениях, я бросил взгляд на дверь, ведущую в спальню.
Там стояла, держась за ручку двери, сморщенная старуха. Разумеется, это была Большая Нанэнн. Она смотрела на меня, слегка наклонив голову набок, шевеля безгубым ртом, словно шептала что-то себе или кому-то невидимому.
Я шумно вздохнул и уставился на нее в ответ. Это крошечное видение, маленькая старушонка, глядевшая прямо на меня, не проявляла никаких признаков слабости. На ней была ночная фланелевая рубаха в редкий цветочек, сплошь в пятнах кофе – а может быть, и засохшей крови. Мне начало казаться, что с каждой секундой ее образ приобретает все больше деталей, становится все реальнее.
