— Сдается мне, что там кобольд… А зараз, неплохо было бы держать наготове рябиновый крест…
— А-а, — Ливнев досадливо крякнул, — тут не угадаешь, что держать наготове, –
Ливнев передразнил деда, — рябиновый крест или осиновый кол… Открывай, ребята!
Дверь распахнулась. Из темноты на свет шагнуло нечто мохнатое, одетое в лохмотья и мерзко пахнущее. На него тут же набросили сеть и повалили. Трое дюжих хлопцев пытались совладать с ревущим дурным голосом, брыкающимся и царапающимся существом. Дед Опанас протиснулся вперед и в секунду успокоил существо, ловко ткнув тому пальцем куда-то в шею.
— Только сдается мне, — молвил дед, — что это никакой не кобольд, а обычный смерд… В дверной проем, бесшумно, будто призраки, устремились несколько человек с фонарями. В углу завозился, приходя в сознание, трактирщик.
— Господин Кутейщиков, если не ошибаюсь? — поинтересовался Ливнев негромко, но весьма зловеще. Трактирщик часто-часто закивал. Ливнев жестом велел вынуть тому кляп и продолжил:
— Это кто?
Кутейщиков взглянул на лежащего 'кобольда', сглотнул и севшим голосом поведал:
— Это?.. Это братец мой, Степка… Дурной он… Самасшедший стало быть… По-людски и говорить не умеет. Ревет, аки зверь. А только он добрый, мухи не тронет…
— А куда ты, ирод, мальца вел? Отвечай! — набросился на трактирщика дед Опанас. — Да в глаза мне гляди, душегубец!
— Так я того… стало быть… кваску холодненького, — замямлил трактирщик и осекся. В погреб ввели слегка помятую дамочку. Даже при тусклом освещении было видно, как помутнели ее зрачки. Руки безвольно свисали плетьми, да и стояла она с трудом, покачиваясь из стороны в сторону.
— Узнаете ли вы эту женщину? — спросил Ливнев трактирщика.
— Я… я… не припоминаю…
— А вы, узнаете этого господина? Дамочка окатила трактирщика мутным взглядом и слегка кивнула:
— Это Сидор Кутейщиков… Полюбовник мой…
— Что вас связывало?
— Я с улицы людей заманивала, взамен он кокаин мне давал.
— Что было дальше с этими людьми?
— Он братцу их своему сводил… На растерзание, — дамочка всхлипнула.
— Молчи, дура! — Кутейщиков не выдержал. — Что вы ее слушаете, она же не в себе! — глаза его бегали, лицо покрылось испариной. Из темноты дверного проема вывалились перемазанные грязью люди. Один из них поставил узелок, развернул, брезгливо вытер пальцы.
— Там подземные ходы, без конца и без края. Нашли вот…
— Что это?
— Кости человечьи… Дамочка пошатнулась и осела на пол. Поднимать ее никто не спешил.
— Я не хотел! — трактирщик заплакал. — Христом Богом… Он таким не был, пока батька жил. А потом на людей стал кидаться, скалился… Да он же батьку и…
— Откуда ход за дверью?
— То еще дед мой рыл, когда трактир строил. Разбойники через него ходили, из самых из подземных пещер. Туда пойдешь — сгинешь… Завел я туда Степушку, а дверь закрыл. Думал — пропадет. Так не поднимешь руку на него, брат ведь… Долго его не было, я уж и свечку за упокой поставил, а тут является, стучит, бьется — есть, мол, давай. Так я сначала кошек и собак ему кидал. Да они ж махонькие, надолго ль ему хватит? А после и пьянчужку бездомного свел, что под крыльцом ночевал. Так и пошло… Эх доля моя горькая!..
— А кашей да хлебом-то отчего не кормил его, упырь?
— Да где ж взять-то столищи? То ж убыль одна…
— Вас ждет виселица, Кутейщиков. Я позабочусь, — пообещал Ливнев и направился к выходу.
— Матвей Нилыч, этот… людоед… нам нужен? Ливнев обернулся, пожал плечами.
— Нет. Нечего здесь изыскивать. Ход завалить, этих двоих — под суд.
— Не погуби-и-и!.. Вой Кутейщикова вскоре смолк, и, вероятно, виной тому послужил водруженный на место кляп. Однако судьба трактирщика Ливнева отныне не интересовала. Еще одна акция проведена впустую. Сотни часов кропотливого труда не принесли ни зернышка, ни крупинки результата. Ничего. Если, правда не считать двух-трех десятков раскрытых убийств. Ну, так этим пусть занимаются те, кому полагается. 'Легки на помине', сморщился Ливнев, когда на пороге рюмочной столкнулся с обер-полицмейстером. Тот явился как с картинки: толстый, потный, китель застегнут, но за исключением двух пуговиц, верхней и нижней; фуражка на затылке, щеки пышут жаром, в голове винегрет. Следом семенил заместитель, похожий, как брат близнец, только морда поуже и живот поменьше.
— Милостивый государь! По какому праву вы распоряжаетесь? Вы кто, вообще, такой? Я не позволю!.. Ливнев был не в настроении. Он просто ткнул в мясистый нос свою чудодейственную грамоту и произнес:
— Поздравляю! Блестящая работа! Вашими стараниями обезврежена целая шайка опаснейших преступников… Внизу сухо треснул револьверный выстрел.
— Один, — Ливнев потер переносицу, — при задержании был застрелен, — и рявкнул, не давая опомниться: — Благодарю за службу! Обер-полицмейстер вытянулся во фрунт, вытаращил глаза и не нашел ничего лучшего, чем взять под козырек.
Микитка спал. По крайней мере, пока в карету не сел Ливнев.
— Испугался? — Ливнев чмокнул мальчугана в белобрысую макушку.
— Немножко, пап…
Когда никого вокруг не было, Микитке разрешалось называть папу папой. Он потер кулачками глаза и ткнулся отцу в грудь, такую большую и надежную. Ливнев вздохнул. Он посвятил службе свою жизнь, в праве ли он посвящать службе жизнь сына? Чему-либо посвящать?.. Микитке даже саблей своей пришлось воспользоваться. Впервые. По-настоящему. Ему эту сабельку сделали больше для его собственной уверенности, хотя и владел он ей неплохо. Превосходно владел для семилетнего ребенка. Уроки Шалтыя даром не прошли. Новобранцы зеленые, те недоумевают, зачем, мол, нам денно и нощно разучивать приемы борьбы, стрелять, фехтовать, зачем нам прыгать, будто лягушки, ползать, как змеи и лазать по деревьям, как белки? Зачем, если, все одно, против сил сверхъестественных умения такие бесполезны? Ливнев снова вздохнул. На то они и новобранцы. Даже Микитка знает, что в абсолютном большинстве своем, дело им придется иметь не с призраками бестелесными, а со вполне реальными людьми. При чем, далеко с не самыми лучшими, зато с увесистыми кулаками да острыми топорами. Сколько обычных преступлений раскрыли по ходу дела, Ливнев и считать перестал.
— Расскажи про маму, — попросил Микитка. 'Э-э… Совсем раскис мальчуган', улыбнулся Ливнев. Обнял сына за плечи, прижал к себе.
…Это было давно. Не столь давно по времени, сколь давно по себе самому. Молодой, но подающий большие надежды по дипломатической линии, Ливнев приехал погостить к дяде в Вологодскую губернию. Визит любимого племянника, который 'все больше в Петербурге да по Европам' наделал много шуму в большом, но захудалом поместье. Как водится, встречали широко, с гульбой, с пальбой, с соколиной охотой. Там, на охоте, и произошел случай, изменивший молодому дипломату всю жизнь. Пустился Ливнев в погоню за лисицей, отбившись от других охотников в сторону. Кругом одни поля и перелески, негде рыжей спрятаться, и уже вроде бы стала та уставать, сдаваться, как задурковал под Ливневым конь. Хрипит, бьется, норовит седока с себя скинуть. И нет бы Ливневу с седла спрыгнуть, жеребчика успокоить, так угораздил его черт в горячке погони ошпарить непослушного плетью. А тот возьми и понеси. Это казаки, которые с пеленок к лошадям привычные, могут коню так ногами бока сдавить, что тот на коленки падает. Дипломатам же джигитовка ни к чему. Ездить Ливнев умел, не так чтобы уж очень плохо, но ни соскочить, ни совладать с жеребцом не может. Знай, сидит да, как умеет, держится, и на помощь позвать некого. А конь мчит, по кустам, по болотам, будто бес в него вселился.
