Марите вдруг показалось, что там, на земле, на камнях и пожухлой траве, лежит бесполезной кучей тряпья одна из их кукол. Жак опустился на землю, рука его тронула тело… Он мёртвый, беззвучно твердила Марита, кусая сухие горячие губы. Он мёртвый, как камни, как чёрные листья, как наши куклы. О, боже, да что же это такое?
Незнакомец порывисто вскинул голову. Жак и Марита увидели острый осколок лица, молодого и призрачно-белого, точно луна; длинные пряди спутанных тёмных волос и глаза — абсолютно пустые чёрные дыры на сухой папиросной бумаге.
Он поднялся на ноги — почти нереальная, хрупкая тень. Луна осветила, бесстыдно лаская, лоснящийся чёрный бархат плаща и белые всплески кружев у горла.
— Сударь, — сказал неуверенно Жак. — Простите, но вам не нужна наша помощь? Если хотите, мы вас подвезём до деревни… или куда вы ещё направляетесь. В нашем фургоне, поверьте, намного удобнее, чем на холодной земле.
Загадочный мальчик мучительно долго молчал; тишина зазвенела тугой тетивой. Лицо его было заснеженным, бледным, непроницаемым. Казалось, он может в любую минуту, растаять, как дым, слиться с деревьями и раствориться… Но вот он кивнул, не издав ни единого звука; затем поклонился с изяществом, достойным королевского двора, и проворно, как кошка, скользнул в уютное чрево фургона.
— Зачем? — прошептала растеряно Марта. — Зачем ты его пригласил? О, господи, Жак…
— Не знаю. — Жак был и сам озадачен. — Правда, не знаю, Марита. Но ведь он совсем ещё мальчик, ребёнок. Не годится ему ночевать одному среди леса. И к тому же, ты видела, как он одет? Сразу видно, что из богатой семьи. А как поклонился! Кто знает… — Он не закончил и отвернулся, хлопая влажной, стёртой до крови, ладонью по мягкой пылающей шее дремлющей лошади.
— А ты уверен, что это мальчик? — спросила Марита, тщетно ловя его взгляд. — У него подбородок чистый и гладкий, как шёлк, и руки…
— Кто его знает… — Жак покачал головой. Лицо его было в тени.
Конечно, не мальчик, усмехнулся он про себя. Атласная кожа, ресницы, как опахала, и запястья тоньше, чем мои пальцы… Но Марите об этом лучше не знать.
… Полночь. Марита стояла под гильотиной луны. Она не могла, не смела войти в фургон. Лес душил мохнатым кольцом. Под босыми ногами горела седая трескучая изморозь. Губы были ободраны, губы немели.
Она ощутила его появление. Он был здесь. Он пришёл за ней. Он стоял за её плечом. Холод пронзил её тело.
Она оглянулась.
Вот он. Пришелец из чащи леса. Полупрозрачный и тонкий, точно тень от осины. Отражение в зеркале.
Шорох. Шёпот. Беззвучное эхо.
— Марита.
Его голос омыл её тело искрящейся лунной волной. Казалось, её короткое имя не сошло с его губ, а зародилось на дне её естества и распустилось пурпурным цветом, проникая в сердце, разум и кровь.
— Марита.
Как она могла? Как могла усомниться в том, что он юноша? Это он. Он пришёл. Её принц. Сон, проскользнувший в унылую явь. Эбонитовый ангел с печальным белым лицом.
Ночные прозрения были единственной истиной. Вся её жизнь — только мучительный сон, от которого ей удалось пробудиться.
Она неотрывно смотрела в его глаза. Жак, их жизнь, их куклы и представления — всё исчезало. Этого не было. Были только эти глаза — два чёрных зеркала. И его руки, каждому жесту которых она была слепо покорна.
— Марита, танцуй.
Она танцевала. Танцевала, как никогда. Деревья темнели немой толпой восторженных зрителей. Но ей не было дела. Ни до кого в этом мире. Мира не было. Мир исчез. Был только он, приказавший ей танцевать. И она танцевала.
… Жак покинул пустой фургон, словно ребёнок — тёплое лоно. Вокруг было тихо, темно и безжизненно.
Он замер. Он ждал. Ждал её.
Она появилась из темноты, из чёрной воды, со дна океана. Афродита. Ночная богиня. Геката.
Они опустились на землю. Он не видел деревьев, не видел луны. Она была всюду. Белая кожа. Волосы — чёрное пламя. Она ослепляла.
— Это тебя я видел всю жизнь во сне?
Она молча кивнула.
— И на той, на другой, я женился лишь потому, что она была на тебя похожа.
Снова кивок.
Она проникала в него, точно дым от курений. Он хотел прикоснуться к её волосам — и не мог. Они ускользали.
— Жак.
Её голос опутал его сверкающей сетью. Он не смог шевелиться.
— Жак, на что ты готов ради меня?
— На всё.
Её губы. Её лицо. Стеклянная маска. Вместо глаз — темнота.
— Если ты мертва, я лягу с тобой в могилу. Если ты — зверь, я буду твоей добычей. Если ты — существо без тени, я тенью пойду за тобой.
— Жак.
— На всё.
Она была озеро, чёрное озеро, покрытое гладью прозрачного льда…
… Марита, танцуй.
Она танцевала.
Лес проносился мимо неё. Луна, рассыпаясь, катилась ей под ноги. Она не смотрела. Она танцевала.
Быстрее, быстрее.
Она видела только его. Чёрный зов его глаз. Повеление рук.
Марита, танцуй…
У неё больше не было имени. Она отдала ему всё. Своё имя, своё сердце, свою душу, свою…
… Жак обнял её. Она обвила его чёрным плющом. Он разбил ледяную кору и теперь погружался на самое дно. Тёмные воды ласкали его губы и волосы.
Всё, что захочешь…
Он ощутил холод её неподвижного тела. Тонкие руки — кольцо вокруг его шеи, и острые лезвия ног…
Всё, что захочешь… Возьми…
Чёрные воды накрыли его с головой…
… Марита упала…
… И темнота…
… Наутро, когда взошло солнце, они неподвижно лежали рядом. Возле фургона. Возле пустой коробки.
Их лица были спокойными. Мёртвыми.
Двое детей, заблудившихся в тёмном лесу. Две разбитые куклы с пустыми стекляшками глаз.
Жак и Марита. Марита и Жак.
Он встретил её абсолютно случайно, на какой-то улице, залитой солнцем. Она шла не торопясь, пружинистой походкой, и чему-то улыбалась уголками рта. Сочно-золотистые, почти до рыжины, вьющиеся волосы, молочно-белая кожа с розовым отливом. Спелые дольки полураскрытых губ; на безупречно округлой щеке — бархатная родинка. И большие оленьи глаза, опушённые густыми тёмными ресницами.
Всё это он отмечал, подходя всё ближе и ближе. Его к ней тянуло; она вся казалась мягкой и тёплой, как сдобная булочка, присыпанная сладкой пудрой. Хотя настоящей пудры и в помине не было; только искрящийся лёгкий пушок, оттенявший нежно овал лица.
Одета она была так, как и пристало пленительному юному созданию, над которым витает, подобно нимбу, образ «хорошего дома». Но, в то же время, если приглядеться, можно было найти в каждой детали скрытый мазок молодого кокетства: здесь — чересчур яркая вышивка, брошь на груди слегка аляповата… и что-то ещё, чего он не успел заметить. Он был уже рядом, на расстоянии вздоха и видел, как мягкие ручки в шёлковых белых перчатках, вертят зонтик от солнца.
