непогоды. Стороны его сгладились, углы отвалились, поверхность потрескалась и стёрлась. В земле вокруг камня поблёскивали частички слюды — следы его распада. Вне всякого сомнения, плита обозначала могилу, из которой много веков назад поднялось это дерево. Корни дерева истощили могилу, а каменную плиту взяли в заложники.
Внезапный порыв ветра смёл с плиты сухие ветки и листья, открыв высеченную на ней надпись. Я нагнулся, чтобы её прочитать. Боже! Там было выбито моё имя! А ещё — дата моего рождения и дата моей смерти!
Когда я в ужасе вскочил на ноги, ровный луч света вдруг окрасил ствол дерева. На востоке розовело восходящее солнце. Я стоял между деревом и льющимся светом, но тень от меня не падала.
Дружный вой волков приветствовал рассвет. Я видел, как они сидят поодиночке и группами поверх развалин, занимавших половину обозреваемой мною местности и тянувшихся за горизонт. И тогда я понял, что вижу руины древнего и славного города Каркосы.
Вот что поведал медиуму Бейролесу дух Хосейба Алара Робардина.
Перевод: Валерия Ивановна Бернацкая
Ambrose Bierce, "Haita The Shepherd", 1891
В сердце Гаиты юношеская наивность не была ещё побеждена возрастом и жизненным опытом. Мысли его были чисты и приятны, ибо жил он просто и душа его была свободна от честолюбия. Он вставал вместе с солнцем и торопился к алтарю Хастура, пастушьего бога, который слышал его молитвы и был доволен. Исполнив благочестивый долг, Гаита отпирал ворота загона и беззаботно шёл со своим стадом на пастбище, жуя овечий сыр и овсяную лепёшку, и по временам останавливаясь сорвать несколько ягод, прохладных от росы или утолить жажду из ручейка, сбегавшего с холмов к реке, что, рассекая долину надвое, несла свои воды неведомо куда.
Весь долгий летний день, пока овцы щипали сочную траву, которая выросла для них волею богов или лежали, подобрав под себя передние ноги и жуя жвачку, Гаита, прислонившись к стволу тенистого дерева или сидя на камушке, знай себе играл на тростниковой дудочке такие приятные мелодии, что порой краем глаза замечал мелких лесных божков, выбиравшихся из кустов послушать; а взглянешь на такого в упор — его и след простыл. Отсюда Гаита сделал важный вывод — ведь он должен был всё — таки шевелить мозгами, чтобы не превратиться в овцу из своего же стада, — что счастье может прийти только нечаянно, а если его ищешь, то никогда не найдёшь; ведь после благосклонности Хастура, который никогда никому не являлся, Гаита превыше всего ценил доброе внимание близких соседей — застенчивых бессмертных, населявших леса и воды. Вечером он пригонял стадо обратно, надёжно запирал за ним ворота и забирался в свою пещеру подкрепиться и выспаться.
Так текла его жизнь, и все дни походили один на другой, если только Бог не гневался и не насылал на людей бурю. Тогда Гаита забивался в дальний угол пещеры, закрывал руками лицо и молился о том, чтобы он один пострадал за свои грехи, а остальной мир был пощажён и избавлен от уничтожения. Когда шли большие дожди и река выходила из берегов, заставляя его с перепуганным стадом забираться выше, он упрашивал небесные силы не карать жителей городов, которые, как он слышал, лежат на равнине за двумя голубыми холмами, замыкающими его родную долину.
— Ты милостив ко мне, о Хастур, — молился он, — ты дал мне горы, и они спасают меня и моё стадо от жестоких наводнений; но об остальном мире ты должен, уж не знаю как, позаботиться сам или я перестану тебя чтить.
И Хастур, видя, что Гаита как сказал, так и сделает, щадил города и направлял потоки в море.
Так жил Гаита с тех пор, как себя помнил. Ему трудно было представить себе иное существование. Святой отшельник, который обитал в дальнем конце долины, в часе ходьбы от жилья Гаиты и рассказывал ему о больших городах, где ни у кого — вот несчастные! — не было ни единой овцы, ничего не говорил пастуху о том давнем времени, когда Гаита, как он сам догадывался, был так же мал и беспомощен, как новорождённый ягнёнок.
Размышления о великих тайнах и об ужасном превращении, о переходе в мир безмолвия и распада, который, он чувствовал, ему предстоит, как и овцам его стада и всем прочим живым существам, кроме птиц, — эти размышления привели Гаиту к заключению, что доля его тяжела и горька.
«Как же мне жить, — думал он, — если я не знаю, откуда я появился на свет? Как могу я выполнять свой долг, если я не ведаю толком, в чём он состоит и каков его источник? И как могу я быть спокоен, не зная, долго ли всё это продлится? Быть может, солнце не успеет ещё раз взойти, как со мной случится превращение, и что тогда будет со стадом? И чем я сам тогда стану?»
От этих мыслей Гаита сделался хмур и мрачен. Он перестал обращаться к овцам с добрым словом, перестал резво бегать к алтарю Хастура. В каждом дуновении ветра ему слышались шёпоты злых духов, о существовании которых он раньше и не догадывался. Каждое облако предвещало ненастье, ночная тьма стала источником неисчислимых страхов. Когда он подносил к губам тростниковую дудочку, вместо приятной мелодии теперь раздавался заунывный вой; лесные и речные божки больше не высовывались из зарослей, чтобы послушать, но бежали от этих звуков прочь, о чём он догадывался по примятым листьям и склонённым цветам. Он перестал следить за стадом и многие овцы пропали, заблудившись в холмах. Те, что остались, начали худеть и болеть из — за плохого корма, ибо он не искал теперь хороших пастбищ, а день за днём водил их на одно и то же место — просто по рассеянности; все его думы вертелись вокруг жизни и смерти, а о бессмертии он не знал.
Но однажды, внезапно прервав свои раздумья, он вскочил с камня, на котором сидел, решительно взмахнул правой рукой и воскликнул:
— Не буду я больше молить богов о знании, которого они не хотят мне даровать! Пусть сами следят, чтобы не вышло для меня худа. Буду выполнять свои долг, как я его разумею, а ошибусь — они же и будут виноваты!
Не успел он произнести эти слова, как вокруг него разлилось великое сияние и он посмотрел вверх, решив, что сквозь облака проглянуло солнце; но небо было безоблачно. На
