Честно признаться, мне очень смутно припоминается, о чем я тогда мечтал. О том, разумеется, как смогу купить все, что захочу. Но чего я хотел? Жизнь была бедной и скудной, не было каких-то вещей, на которые мы сейчас просто не обращаем внимания, - настолько они привычны. Скажем, я всего раз в жизни пробовал апельсин. И с тех пор мечтал об апельсине! Мне трудно было себе представить, сколько может стоить такое чудо. Но за одно маленькое оранжевое солнышко я мог бы отдать сколько угодно золотых монет. Еще я мечтал о новых санках, о собаке, о пожарной каске или милицейской фуражке...
Скажем так: неважно, о чем я мечтал, важно, что я хотел заработать как можно больше золотых монет, "валюты". Мечты приходили и уходили, а желание разбогатеть оставалось. И главное - сохранялась, а однажды поселившись, крепла твердая уверенность, что я имею полное право разбогатеть, потому что я лучший, я изначально создан как лучший. И если мне попытаются недодать того, что мне положено за мой дар, то это будет несправедливо. И я имею полное право исправлять эту несправедливость так, как сам сочту нужным.
Не поспешил ли я, заговорив о своем даре после единственного удачного опыта? Нет, не поспешил, потому что уже перехожу к дальнейшему, к тому, что было после того великого дня.
На следующий день мы выглянули утром в окно и ахнули: все было присыпано первым снегом, белым-белым. Просторы земли и небо будто раздвинулись после осенней угрюмой мглы.
– Это земля радуется дару, который в тебе проснулся, - сказал отец.
Я слепил снежок и бросил в нашего дворового пса, а он в ответ запрыгал, залаял и завилял хвостом, тоже радуясь снегу.
Мы пошли в мастерские. По-моему, отцу даже больше, чем мне, надо было убедиться, что мой успех не был случайным.
И он не был случайным! С этого дня, стоило мне прикоснуться к стеклу и все у меня получалось. Разумеется, сперва я делал совсем простые вещи шары бесцветного прозрачного стекла, заготовки под узоры. Но уже через полгода, с приходом весны, когда мы проводили последний, грязный снег с такой же радостью, с какой встретили первый, чистый и белый, я взялся за вещи посложнее: сделал два узорных шпиля на верхушку елки. Еще мне очень нравилось делать гроздья винограда. Есть такая елочная игрушка: много-много зеленых небольших виноградин, собранных гроздью на проволоку, и к ним добавляется виноградный лист - он или из плотного картона, или из стекла. Мне безумно нравилось выдувать маленькие виноградинки. На этих гроздьях винограда я впервые стал учиться правильно делать цветное стекло, готовить красители и заранее просчитывать интенсивность цвета, его оттенок. Я начал понимать, как внутри толстого литого стекла добиваться разводов наподобие языков пламени или вьющихся на ветру разноцветных шелковых шарфов.
Но больше всего я полюбил делать колокольчики. Это уже штука довольно сложная, хотя, конечно, не высший пилотаж. Стеклянные колокольчики с их нежным звоном годятся и на елку, и просто как сувенир - для украшения письменного стола, например. Их можно и над дверью подвешивать: на малейшем сквозняке они начинают наигрывать нежную мелодию. Колокольчики у меня получались бесподобно. Все соглашались, что даже бывалым мастерам не удается добиться такого чистого и мелодичного звона. И главное - я сам ими увлекся. Мне безумно нравилось, что в моих руках рождается не только форма, но и музыка, которой можно заслушаться.
Если учесть, что мне тогда не исполнилось еще и шести лет, то можно понять, какая волна поднялась вокруг "чудо-ребенка" и какой знаменитостью я стал. Когда отец приводил меня и я брался за очередную поделку, вокруг собирались толпы работников и стояли разинув рты. Их внимание меня не смущало: я был полностью сосредоточен на своем деле.
Плохо оказалось другое. Слух обо мне очень быстро дошел до нашей инспекторши по охране труда, к которой я до тех пор не относился серьезно. Это была полная женщина средних лет с круглым невыразительным лицом, с волосами, так туго стянутыми в пучок на затылке, что спереди они казались жидкими и редкими. Законы запрещали работать детям дошкольного возраста, тем более на таком вредном производстве, как стекольное, и эта дама вызвала отца для серьезной беседы. Отец взял меня с собой.
В кабинете инспекторши было только одно вытянутое в длину окошко, совсем под потолком, и свет там горел всегда, даже днем.
– Вы понимаете, что творите, с глупой вашей родительской гордостью? осведомилась она. - Вы убиваете своего сына!
– Да что дурного в том, что он уже сейчас усвоит азы профессии? возразил отец.
– А то, что даже у взрослых легкие часто не выдерживают такую работу! А он... - Инспекторша внимательно на меня поглядела. - Его легкие могут сгореть буквально за два-три года.
– Не сгорят, - сказал отец. - Что мне, сын не дорог? Я слежу, чтобы он не перенапрягался.
– Не говорите ерунды! - вскипятилась она. - Что значит для него "перенапрягаться"? Нагрузка, которую вы даже не почувствуете, для мальчика может оказаться гибельной.
– Ему самому это нравится, - упрямо проговорил отец.
– Он слишком мал, чтобы отдавать себе отчет о последствиях, назидательно сказала инспекторша. - Но вы-то взрослый человек. Неужели вам не стыдно? Короче, - продолжила она, увидев, что отец молчит, - я категорически требую, чтобы ребенок больше не появлялся в цехах. Иначе я применю всю свою власть. А также направлю бумаги о вашем безобразном поведении в органы опеки и попечительства, главврачу города и в другие инстанции. Я вам не позволю калечить малолетку!
Я глядел на нее с ненавистью, поняв только то, что она хочет отобрать у меня занятие, уже ставшее смыслом моей жизни. А потом... Потом я перевел взгляд на лампочку. Да, я глядел прямо на раскаленную вольфрамовую нить внутри нее, и мне не резало глаза, не было больно глядеть на этот яркий свет. Я очень ясно увидел, почему колба лампочки именно такой формы, а не другой, и предельно ясно себе представил, что надо сделать, чтобы выдуть такую форму - не шар, а грушу. Мысленно я уже выдувал подобную стеклянную грушу, а в глубине души мне хотелось, чтобы она упала на эту противную тетку. И вдруг нить накаливания мигнула, как бывает, когда лампочка вот-вот перегорит, и лампочка взорвалась! Осколки из-под потолка брызнули по комнате. И что удивительно - ни меня, ни отца ни не задел один кусочек стекла, а вот инспекторшу поразили сразу несколько. Два или три впились ей в руки, один - в щеку, и еще парочка - в спину, почти у основания шеи. Она завизжала и закричала, стала трясти рукой, и кровь закапала на ее стол и бумаги. Отец побледнел, хотел что-то сказать, но махнул рукой и побежал за дежурным заводским врачом.
