Однако мы забыли про обоз, и давно пора вернуться к герою нашего повествования. Было восемь часов осеннего вечера, и, хотя сентябрь подходил к концу, еще стояло бабье лето, и ночь ожидалась теплая и спокойная, о чем свидетельствовали первые звезды, редко разбросанные по фиолетовому, с багряной полосой на западе небу.
Подводы, растянувшиеся на довольно большое расстояние друг от друга, мирно и неторопливо двигались по песчаной, засыпанной сосновыми шишками и иголками дороге. Лошади, понукаемые хриплыми криками трезвеющих возчиков, совершенно не обращали на последних никакого внимания, и шли тем неторопливым и спокойным шагом, который присущ всем российским битюгам.
Первой парой правил сам Ефим Кузьмич, сгорбившись от усталости и с озабоченным выражением лица, на котором были написаны все тревоги и трудности дня, В левой руке у него свободно лежали вожжи, коими он изредка напоминал лошадям об их обязанностях. А правая рука была занята более важным занятием — её мозолистая пятерня сжимала крупную, величиной с молодой огурец, самокрутку. Время от времени Кузьмич глубоко, с крестьянским наслаждением затягивался густым сизым, выедающим глаза дымом, облако которого окутывало затем дремавшего сзади Петровича, самого старого члена бригады. Петрович кашлял и отворачивался, по-детски натягивал фуфайку на голову и нещадно скреб пальцами щетинистый подбородок. Телеги и лошади, тащившиеся следом, ничем не отличались от той, которой правил Кузьмич. Возчики кое-где дремали, а кое-где и спали вповалку по двое. Усталость прошедшего дня, количество выпитого спиртного и спетых песен брали свое, и вскоре этот своеобразный караван почти весь погрузился в глубокий сон. Во сне кто-то матерился и стонал, телеги нервно скрипели, и казалось, что по лесу, нарушая тишину и покой его обитателей, идет какое-то невиданное животное.
И только в последнем экипаже никто не спал. Сёмка, страдая похмельем, держал трясущимися руками вожжи. Он надоедал Силантию бесконечными рассказами о былых похождениях и победах над женским полом, сверкая от возбуждения единственным глазом, вылупленным настолько, что белок, казалось, светился в темноте.
Постепенно дорога становилась шире, деревья расступались, и обоз выехал на освещенное луной открытое место, в центре которого лежало небольшое озерцо, оживляемое редкими криками лягушек. Кузьмич решил напоить лошадей. На это ушло часа полтора. Время приближалось к полуночи, когда наконец снова тронулись в путь. Возчики, проснувшись, тихо беседовали между собой, разгоняя темноту огоньками цигарок. Вскоре перед ними встала новая стена дубового леса. Кузьмич стеганул лошадей и направил их на едва заметную среди ветвей дорогу. Неожиданно для него лошади заупрямились. Бригадир выругался и огрел животных покрепче. Но это не дало нужного результата, лошади упирались, пытались подать назад и наконец тревожно заржали.
— Что за черт! — удивился Петрович.
Задние подводы стали напирать и вскоре смешались в кучу. Послышались возмущенные голоса. Растерянный Ефим Кузьмич еще пытался заставить лошадей слушаться, но безуспешно. Из глубины леса раздался тревожный крик филина. Одинокое облачко закрыло луну, как ребенок закрывает лампу своей маленькой прозрачной ладошкой, и стало так темно, что одноглазый Сёмка, воспользовавшись ситуацией, не преминул стащить из холщового мешка запасливого Петровича початую бутылку первача. Петрович ничего не заметил, поскольку в это время убеждал Кузьмича и остальных ехать в обход, другой дорогой, что вела краем леса.
— Скотина, она понятие имеет, — веско заявил Петрович. — Коль куда идти не хочет, так тому и быть. Она али ямку чует каку, али зверя дикого.
Остальные возчики, хотя и посмеивались над осторожным Петровичем, однако спорить не стали, так как сами не хотели ехать в такую темень через незнакомый лес. Бригадир для виду поломался, но быстро согласился с народом и повел подводу другим путем. Порядок шествия восстановился, и телеги снова заскрипели в темноте. Однако последняя подвода, достигнув лесной дороги, забракованной Петровичем, остановилась, и Сёмка, правивший лошадьми, обернулся:
— Слышь, приятель, что у меня есть, — сказал он Силантию, торжественно доставая украденную добычу. — Почто мы за ними будем лишние километры мотать? Давай напрямую рванем и на месте вперед всех будем.
— Как же так? — удивился Силантий. — Зачем?
— Как зачем? — в свою очередь удивился Сёмка. — Тут всего три версты будет, а там все семь наберется.
— Что ж ты раньше молчал?
— Разве этих олухов убедишь? — засокрушался, хитро мигая одним глазом, Сёмка.
Силантий, не захотев быть олухом, согласился с Иудой и, будучи от природы немного ленивым, даже рад был сократить путь. Схватив за уздцы упиравшихся лошадей, он силой завел их в лес.
— Наверное, змеюку чуют, — философски заметил Сёмка и, хлопнув пробкой, моментально избавил бутылку от её содержимого. Решив тем самым для себя все проблемы, он откинулся на охапку соломы и захрапел.
Силантий залез на телегу и, увидев спящего товарища, со злостью подумал: «Сволота, хоть бы глоток оставил» И стал смотреть на заросшую сорной травой, едва заметную в темноте дорогу. Кони послушно бежали вперед, и ветки деревьев хлестали их дрожащие бока, заставляя бежать еще быстрее. В холодной мгле ветви казались длинными, извивающимися руками неведомых существ, способными схватить или дотронуться до лица своими ледяными пальцами. Они шуршали в темноте, словно крылья отвратительных птиц. Силантий никогда не был пугливым, но когда с пронзительным писком, переходящим в крик, мимо пронеслась летучая мышь, задев его по лицу, тут даже этому смелому парню стало не по себе, и он хлестнул лошадей, которые и без того бежали довольно быстро. Сзади беззаботно храпел Сёмка-Иуда. Где-то среди заскрипевших деревьев родился ветер и объявил о своем появлении шуршанием крон. На Силантия пахнуло холодом. По разумению Силантия, дорога уже должна была закончиться. «Давно пора выехать», — думал он. Но лесу, казалось, не будет конца.
Жутко запищала в смертельных судорогах мышь, уносимая когтями совы к верхушкам деревьев, над которыми всплыла луна необычного, недоброго цвета. Под ноги лошади бросился серебристый в лучах луны заяц и, затоптанный подковами коней, остался позади, и заплакал тоненько, как дитя, разрывая тишину леса. Силантий, услышав эти звуки, уже стоя хлестнул лошадей, Внезапно они остановились так резко, что правивший ими упал на колени. Животные захрапели, оскалив морды, на которых выступила пена, и мелко задрожали. На Силантия опустилась прозрачным колпаком гнетущая тишина. Даже не было слышно храпа Иуды-Сёмки. Не вставая с колен, редко посещавший церковь Силантий начал торопливо креститься, пытаясь вспомнить хоть какую-нибудь молитву. Но память как отшибло. Над головой загудел сырой и тяжелый ветер, и с затрещавших дубов камнями посыпались желуди, дополняя вой ветра глухими ударами о землю, которые звенели в ушах и, как барабанный бой, отдавались в сердце, бившееся в судорогах где-то внизу. Среди града падающих желудей Силантий начал различать какие-то новые звуки. Наконец он узнал в них топот скачущей галопом лошади и с криком полоснул по дрожащим спинам своих лошадок. Те, наконец, поняли, что спасение в бегстве, и понесли подводу. Силантий слегка успокоился, леденящий душу страх схлынул и уступил место какому-то лихорадочному состоянию, в котором нужно что-то делать — то ли бежать, то ли подхлестывать лошадей, но только не стоять!
