Мне следовало бы сохранить хотя бы перышко, чтобы использовать его в качестве охраняющего от бед амулета, Чайка тогда спасла мне жизнь.
Если бы птица не пожертвовала собой, вы наверняка не читали бы этих строк. Но в то время я этого не знал.
Я восседал на краю кровати, а мои дедуктивные способности не желали проявлять никаких признаков улучшения. Глаза утверждали, что глухая ночь еще не кончилась; слух столь же упорно заявлял, что солнце уже давно взошло.
До меня доносился шум работы. За окном раздавались шаги. Словом — обычные утренние звуки.
Затем где-то вдалеке послышались невнятные выкрики. Казалось, супруги выясняют отношения на повышенных тонах. Я даже ждал, что финалом семейной драмы станет звук хлопнувшей двери.
Но голоса резко оборвались.
Столь же внезапно затих и стук палочки слепца.
Еще несколько секунд — и размеренное цоканье копыт идущей шагом лошади превратилось в дробный стук. Лошадь перешла на рысь. Вскоре и этот звук затих.
Тьма не желала исчезать...
Ну это уж явный перебор!
Я летчик, человек с железными нервами, но темнота начала подтачивать даже мою нервную систему. Подтачивать больше, чем я мог себе признаться.
— Мистер Хартлоу... Мистер Хартлоу! — позвал я хозяина дома и замолчал, выжидая, когда откроется дверь и послышится ласковый голос мистера Хартлоу: «Я здесь, Дэвид. К чему весь этот шум?»
Однако мистер Хартлоу, который после тридцати лет слепоты ориентировался в своем доме, как юноша со стопроцентным зрением, так и не появился.
— Мистер Хартлоу...
Ненасытная темнота поглотила мой голос.
У меня возникла страшная догадка: это начали возвращаться детские страхи, от которых я сумел избавиться, лишь значительно повзрослев.
Страх темноты. Той темноты, когда любая тень на стене может стать ужасным безымянным чудовищем, которое только и ждет момента, чтобы вцепиться когтями в горло... когда скрип половой доски шепчет о том, что за дверью притаился безумец с окровавленным топором...
И тогда я понял, что страхи не уходят без следа, они всего лишь впадают в спячку. Как только возникают благоприятные условия, они снова являются как призраки из глубин мозга...
Я ничего не вижу, я только слышу людей, двигающихся средь бела дня, потому...
Когда еще не до конца оформившееся слово зародилось в сознании, меня пробрала дрожь. Я ничего не вижу по очень простой причине — я ослеп.
Как у только что ослепшего человека, у меня не было той уверенности, которую успели обрести люди, потерявшие зрение тридцать лет назад, в ночь, когда в небе возник поток странных зеленых огней.
Я наверняка выглядел очень жалко, пытаясь пересечь комнату с нелепо вытянутыми перед собой руками. Тяжелый стук сердца был единственным звуком, достигавшим моих ушей.
— Мистер Хартлоу... вы меня слышите? Никакого ответа.
— Мистер Хартлоу... Мистер Хартлоу!
Молчание.
Нащупав дверь, я выбрался на лестничную площадку. Кругом царила та же всепоглощающая тьма. Теперь под ногами был мягкий ковер. Я двинулся вперед. Пальцы скользили по выпуклым узорам дешевых обоев. Вот они коснулись дверной рамы, за которой последовала и сама дверь.
— Мистер Хартлоу! — распахнув дверь, позвал я.
Ответа не последовало. Мое тяжелое дыхание заглушало теперь не только стук сердца, но и все прочие звуки.
Я с трудом передвигался по дому, открывая двери и взывая к мистеру Хартлоу.
Через некоторое время я потерял ориентацию и уже не мог определить, где находится моя комната.
— Так вот что значит быть слепым, — громко сказал я самому себе. — Это всего лишь мир бесконечной ночи.
У меня появилась совершенно нелепая мысль — не вернулся ли к нам тот метеорный дождь, который ослепил девяносто процентов человечества тридцать лет назад? В ту ночь мой отец Билл Мэйсен валялся на больничной койке с повязкой на глазах, после того как яд триффида попал ему в лицо.
Я попытался вспомнить вчерашний вечер. Я отправился спать, приятно проведя время, послушав по радио фортепьянный концерт и мило поболтав с хозяином дома мистером Хартлоу. Для придания живости беседе он угостил меня парой стаканчиков превосходного виски из пастернака. Клянусь жизнью, я тогда не видел в ночном небе ничего такого, что могло бы повлиять на мое зрение. Однако, может быть, для того чтобы ослепнуть, и нет необходимости видеть эти метеоры? (Если, конечно, это они виновны в плачевном состоянии моих зрительных органов.) Не исключено, что они пронеслись в небе днем, невидимые людям, занятым своими трудами. Разве не может быть так, что их таинственное излучение просто сжигает глазной нерв?
— Ох! — Это я нашел лестницу, соскользнув с верхней ступени. Прежде чем я сумел нащупать перила, мои ноги успели проскользнуть по меньшей мере по трем ступенькам. Шею я себе не сломал, но голеностопный сустав потянул изрядно. Лодыжка здорово болела.
Как ни странно, но пронизавшая ногу боль благоприятно подействовала на мою нервную систему. Она положила конец бесполезной игре воображения, я перестал испытывать всепоглощающую жалость к себе и оставил бесплодные размышления о том, что могло и что не могло случиться. Мне стало ясно — пора приступать к действиям.
Добравшись до нижнего этажа, я остановился и прислушался. Каменные плиты кухонного пола приятно холодили босые ступни.
Но — нет. До моего слуха не доносилось ни звука.
Я вытянул вперед руки и, слегка прихрамывая, двинулся через кухню. Через пару шагов ударился большим пальцем ноги о ножку табурета и, утратив интерес к дальнейшему исследованию, прошипел сквозь зубы слова, которые никогда бы не осмелился произнести в присутствии мамы, несмотря на ее легендарную невозмутимость.
Наконец я достиг противоположной стены. Очень осторожно, словно на пути вдруг могла оказаться клыкастая пасть и откусить мне пальцы (слепота порождала ничем не оправданные, иррациональные страхи), я ощупью двинулся вдоль стены. Вначале я добрался до окна с закрытыми жалюзи (слепые по привычке продолжали их опускать) и резким движением их поднял. Мне казалось, что в помещение должен был ворваться поток света.
Однако ничего не изменилось.
Темнота. Сплошная тьма.
Я вздохнул и двинулся дальше, прикасаясь поочередно к висящим на крюках кастрюлям и сковородам, ряду ножей и связкам сушеных растений. Откуда-то доносилось мерное, похожее на стук барабана судьбы тиканье часов.
Тик-так, тик-так, тик-так...
Этот звук я возненавидел всем своим существом. Вот вам еще одно проявление иррациональных страхов слепца.
Тик-так...
Если бы я смог добраться до этих проклятых часов, то расколотил бы их об пол.
— Мистер Хартлоу! — позвал я и совершенно невпопад спросил: — Вы меня слышите?
