Я призываю тебя исполнить мою последнюю волю и разрушить мельницу и ту часть строения, что примыкает к ней. Сделай так, чтобы это крыло дома было разобрано буквально по доскам, и, если ты обнаружишь там какое бы то ни было живое существо, я торжественно заклинаю тебя лишить его жизни; и неважно, какой оно будет величины и какого обличья. Пусть даже оно будет напоминать человека — ты все равно должен убить его, иначе ты погубишь и себя, и бог знает сколько других людей, тебя окружающих.
Сделай это обязательно.
Если же мои слова покажутся тебе безумием, вспомни о том, что наш род поражен куда более худшим пороком; но из всех Уэйтли лишь мне одному удалось избежать этой участи, хотя дело тут не только во мне, — и я хочу, чтобы ты знал: упрямое нежелание поверить в то, что на первый взгляд кажется тебе невероятным, равно как и отрицание вещей, недоступных твоему разумению, есть признак безумия гораздо более верный в сравнении с теми, что характеризуют представителей нашего рода, которые виновны в проведении жутких богохульных опытов и которым отныне уже никогда не будет прощения от Господа.
Твой дед
Лютер С. Уэйтли».
«Как это все похоже на деда Лютера!» — подумал Эбнер, читая письмо, и вспомнил, как однажды его мать случайно обмолвилась о тете Сари и тут же испуганно осеклась, а когда он, Эбнер, подбежал к деду с вопросом: «Дедушка, а где тетя Сари?» — тот посмотрел на внука долгим завораживающим взглядом, а затем голосом, от которого у него все похолодело внутри, ответил: «Мальчик, в этом доме не принято говорить о тете Сари».
Наверное, тетя Сари когда-то смертельно обидела старика, и с того времени (еще до первого появления Эбнера в дедовском доме) от нее, приходившейся его матери старшей сестрой, осталось одно только имя. Она была заперта в большой комнате над мельницей и безвылазно сидела в четырех стенах, за глухими тяжелыми ставнями, а Эбнеру и его матери было запрещено даже замедлять шаги, проходя мимо заколоченной комнаты. И все же как-то раз мальчик прокрался к запретной двери и, приложив ухо к замочной скважине, попытался распознать доносившиеся оттуда звуки. Он услышал не то всхлипы, не то тяжелое дыхание какого-то огромного, как ему тогда показалось, существа; впрочем, он уже давно не сомневался в том, что тетя Сари обладает внушительными размерами, — достаточно было взглянуть на те объемистые тарелки, которые старый Лютер дважды в день собственноручно относил в ее комнату: они были с горкой наполнены сырым мясом. Должно быть, тетя Сари готовила его сама, коль скоро дед не утруждал себя этим; слуг же в доме не водилось с тех далеких времен, когда вышла замуж мать Эбнера, а случилось это вскоре после того, как тетя Сари вернулась из Инсмута от своих дальних родственников — вернулась сама не своя.
Эбнер сложил письмо по сгибам и сунул в конверт. Только сейчас он почувствовал, как сильно устал. Надо забрать вещи из машины, вспомнил он и направился к стоявшему у веранды автомобилю. Оставив принесенные узлы в кухне и прихватив лампу, он двинулся по коридору, не задержавшись перед дверью гостиной, — дед всегда держал ее запертой на ключ и открывал только по случаю прихода гостей, коими являлись исключительно представители рода Уэйтли — носители других фамилий не были вхожи к старому Лютеру.
Раздумывая, где бы ему устроиться на ночь, Эбнер вошел в спальню деда и увидел большую двуспальную кровать, заботливо прикрытую старыми номерами «Аркхем эдвертайзер» с выцветшей уже типографской краской. Под газетами оказалось тонкое покрывало с красивым тканым узором — наверняка семейная реликвия Уэйтли. Эбнер решил заночевать здесь — в конце концов, он стал новым хозяином дома и с полным правом мог теперь занять ложе своего предшественника. Кровать оказалась застланной чистым свежим бельем: было очевидно, что кто-то из родственников деда присматривал за домом после его кончины и подготовил спальню к приезду Эбнера.
Эта комната, куда Эбнер перенес свои вещи из кухни, располагалась в дальнем от улицы углу дома и выходила окнами на реку, хотя вид из крайних окон перекрывала стоявшая у самой воды мельница. Он открыл только одно из них, с сеткой на нижней половине, присел на кровать и погрузился в раздумья об обстоятельствах, спустя столько лет вновь приведших его в Данвич.
Он чувствовал себя совершенно разбитым. Долгая дорога из Бостона сильно его утомила, да и лицезрение этого убогого захолустья действовало на него не самым лучшим образом. И все же в его приезде сюда был свой резон, ибо исследования древних тихоокеанских цивилизаций, которыми Эбнер занимался вот уже много лет, почти свели на нет его скромные сбережения, так что деньги, завещанные старым Лютером, должны были прийтись очень кстати. Кроме того, нельзя было забывать и о родственных чувствах — все-таки старый Лютер Уэйтли, каким бы суровым и нелюдимым он ни был, приходился Эбнеру родным дедом по материнской линии.
Из окна спальни Эбнер видел темную громаду Круглой горы — впрочем, ее близкое присутствие он, как и в далеком детстве, ощущал не только зрительно. Разросшиеся деревья сада подступали к самому дому, и из густой листвы в толщу теплого сумрачного воздуха вырывался призывный, как звук колокола, крик ночной совы. Эбнер откинулся на постель и лежал, внимая совиной песне, которая постепенно его убаюкивала. Тысячи мыслей и миллионы воспоминаний роились у него в голове. Он опять увидел себя маленьким ребенком и вспомнил, как боялся этих мрачных окрестностей и как радовался каждый раз, когда мать увозила его отсюда, несмотря на то что вскоре после отъезда его почему-то тянуло обратно.
Эбнер расслабился и закрыл глаза, но заснуть не удавалось — мысли о предстоящих делах не давали покоя. Нужно браться за них сразу же, без лишней раскачки, размышлял он, намереваясь как можно быстрее исполнить дедовский наказ, при всей его кажущейся нелепости, ибо перспектива торчать в этой дыре еще бог знает сколько времени отнюдь его не прельщала… Поднявшись с постели, Эбнер снова зажег потушенную было лампу и отправился осматривать дом.
Из спальни он прошел в столовую, расположенную рядом с кухней и обставленную такой же неуклюжей самодельной мебелью, а затем остановился у дверей гостиной, за которыми девятнадцатый век уступал место восемнадцатому — настолько старинной была обстановка этой комнаты. Когда Эбнер отворил массивную дверь и переступил порог, он первым делом подивился царившей здесь чистоте. Тщательно пригнанные двери не оставляли ни малейшей щели, сквозь которую могла бы проникнуть пыль, густым слоем покрывавшая другие комнаты этого неухоженного особняка. Выйдя из гостиной, Эбнер поднялся по лестнице на второй этаж и заглянул в другие спальни — все запыленные, с выцветшими занавесями. Не иначе, ими перестали пользоваться еще задолго до кончины старого Лютера Уэйтли.
