Радостно было Алене от ясного утра, от высокого неба, от веселого птичьего гомона, и даже от заполошного сорочиного стрекота.
— Эй, белобока! — рассмеялась Алена. — Тебе бы с тетушкой Февроньей взапуски потрещать!
За гомоном лесным не расслышала Алена шелеста других шагов, да и не ждала так рано человека в лесу встретить. Поэтому аж назад подалась, когда за очередным поворотом тропинки почти столкнулась с другим путником.
— Эге! — блеснул он веселыми глазами. — А я дивлюсь, кто в лесу с сорокой беседы беседует? Думал, уж точно к кикиморе какой попаду. — Глаза его дерзко прошлись по лицу Алены, тронули плавные линии стана, — домотканое старенькое полотно сарафана не шибко-то скрывало его. — А может, ты дива лесная, лешака здешнего дочка?
— Твоя правда, я здешняя, — насмешливо улыбнулась Алена. — А ты кто таков?
— Здешняя, это славно, мне как раз тебя и надо. Заплутал я маленько в вашем лесу, даже ночевать пришлось. А утром вот сразу на тропку эту наткнулся. Далеко ли деревня?
— Нет, близко. Тропинка на опушку выведет, а там сразу деревню нашу на взгорке увидишь, мимо не пройдешь. Как звать тебя?
— Иван.
— Иванко… А я — Алена.
Прошелестел в листве ветерок, взметнулось пламя Алениных волос, и сквозь рыжие языки лукаво плеснули изумруды, солнечного леса отсветы.
— Ух какая ты!.. — не сдержал восхищения парень.
Рассмеялась Алена:
— Ой, не смотри так, Иванко! Знаешь ли ты, что лес наш не простой? Тут волхвы жили, под дубами столетними волшбу свою творили. С тех времен и сам лес чародейным стал, тайных заговоров полон. Их листья шепчут — слышишь? Смотри, приворожит он тебя, одну меня и видеть будешь.
— Пусть приворожит! — с готовностью объявил парень. — Я согласный!
— Да мне-то ты зачем? — снова рассмеялась Алена. — Куда мне потом с тобой?
— Аль не глянусь?
Алена молча смотрела на него с усмешливой улыбкой.
— А в туеске у тебя что? — спросил Иван, не дождавшись ответа.
— Малина. Хочешь?
— Хочу. Только дай из своей руки.
— Не дам. С руки возьмешь — ручным станешь. Иди Иванко, нам в разные стороны.
— Ой, так ли?
— А как же? Тебе из лесу, мне в лес.
Она отступила в высокие папоротники, давая ему дорогу.
— Как село твое зовется, Алена?
— Лебяжье. На речке Лебедянке стоит.
— Хорошее название, чистое. Свидимся еще, красавица.
Причудливо вьется тропка, поворот, другой, и уж не видно никого, будто и не было никакой встречи. Только в сердце — ликующая радость осталась. Знает Алена — не уходит от нее Иван, по одной тропинке им идти, накрепко ею связанным. И что с того, что заслонил, укрыл его лес? Перед Алениными глазами вот он стоит: высокий, широкоплечий, стройный. Волосы ковыльно-белые, густые, шапкой. Под ковыльным крылом тяжелой челки густые брови — два темных размаха, и серый холодок дерзко-насмешливых глаз.
— Свидимся, Иванко… — дала она запоздалый ответ.
Наедине с лесом, с лугами забывала она о времени. Что делала весь день? Да будто бы ничего особенного. Шла, разговаривала с деревьями, с птицами. На полянке встретила молодую косулю и долго уговаривала ею подойти, взять хлеба краюшку. Потом сидела в траве и гладила изящную, гордую шею, смотрела в большие, всегда печальные глаза. Когда Алена встала и пошла дальше, и косуля пошла рядом. Алена рассмеялась, и они вдвоем — легкие и быстроногие, бежали по солнечному подлеску, пока лес вдруг не кончился, и они оказались на краю большого луга. Воздух здесь был другой, настоянный на ароматах трав и цветов. В полуденном зное жужжали тяжелые шмели; деловито и озабоченно хлопотали в цветочных чашечках мохнатые пчелы; нарядные бабочки легкомысленно порхали над лугом. Неподвижно висели в воздухе большие стрекозы, окруженные прозрачным дрожанием. Вдруг, будто закончив обозревать густые травы внизу под собой, сквозь которые просвечивали рубиновые землянички-капельки, стремительным рывком перемещались они над лугом и снова замирали, подвешенные на невидимой паутинке. Косуля шевелила ноздрями, втягивая густой пряный воздух. Потом повернулась и, изящно ступая тонкими ножками, отправилась назад, под прохладный полог леса.
Алена шла сквозь травы, легко трогала ладонями венчики ромашек, лиловые колокольчики, синие васильки… Еще она лежала навзничь, окруженная со всех сторон травяной стеной, и смотрела в высокое, бездонное небо, провожала глазами белые невесомые облака… Потом она задремала, и разбудили ее трое зайчишек, вздумавших устроить свои забавы на лугу неподалеку. Алена приподнялась и наблюдала за ними, незамеченная, а когда не выдержала и рассмеялась — косые задали такого стрекоча, только пятки мелькали…
Часть третья
о том, что Велининой избушке находится хозяин
Пастух уж коров с выпасов пригнал, когда Алена домой воротилась.
Из хлева слышалось уютное вжиканье — струйки молока упруго ударяли в стенки деревянного подойника. Алена опустилась на прохладные доски крыльца, до белизны отшорканные веником-голиком, прислонилась к витому столбику. Утомленная жарким солнцем, она наслаждалась тихим вечером, покоем, разлитым в предзакатном воздухе. Мать вышла с бадейкой, над краями которой шапкой поднималась молочно-белая пена.
— Алена! — обрадовалась она. — Притомилась, непоседушка моя? Проголодалась. А я тебе сей же час молочка парного, — она поднялась по ступенькам мимо дочки, ласково тронула ее волосы, и скрылась в доме. Оттуда донеслось постукивание глиняных крынок и плеск. — А не хочешь ли хлеба с медом?
— Нет, матушка, не хочу.
— Эта Веселинка целый горшок принесла — так уж она тебе благодарна, аж до слез, мальчоночке-то ее совсем полегчало, веселый, смеется. И то правда, что перепужались они, ведь беда какая — чуток было не помер первенец.
Процедив молоко сквозь белую холстинку, мать вынесла Алене большую кружку.
— Ох, Алена, — снова донесся ее голос из горницы, — а у нас ведь новость! Пастух новый объявился. Пришлый какой-то хлопчик. Видала я его, как коров гнали. Хорош! Девки наши теперь все глаза об него обломают! — Алена сидела и тихо улыбалась. — А Будамир уж не управляется, совсем исчах мужик. Жалко его, а ты-то ему чего не поможешь? Аль не под силу?
— Никто ему не поможет, матушка, коль прежде сам себе помочь не захочет, — негромко проговорила Алена.
— Как это — сам?
— Злобство да ненависть его губят, зависть черная, а он понять того не желает. Помягчеет сердцем, тогда и лечение в прок пойдет. А так — все доброе да светлое, что в него входит, тает без следа в его черноте, обороть ее не может. От недоброты болезни все. Как черные язвы истачивают они душу, больна душа делается, а там и телу черед, — вздохнула Алена. — Вот и врачевать сперва душу надо. Тут лекарь бессилен, он чужой душе не хозяин, тут сам человек должен.
