Как я уже сказал, церковь святого Варнавы — современное здание, небольшое и хорошо освещенное. Все внутреннее пространство можно окинуть практически одним взглядом. Галерея, ведущая к органу, залита светом, проникающим внутрь через высокие окна прозрачного стекла под потолком.
Кафедра установлена в середине центрального нефа, я же сидел так, что ни единое движение в западной части не могло ускользнуть от моего внимания. Не было ничего удивительного в том, что я увидел, как уходил органист. Должно быть, я всего лишь ошибся со временем, что прошло между его первым и вторым появлением. А он в тот раз вошел в дверь с другой стороны. Что же до взгляда, так потрясшего меня, то его и вовсе не было, а я — просто разнервничавшийся болван.
Я огляделся. Вот уж подходящее место для сверхъестественных ужасов! Гладко выбритое спокойное лицо монсеньора Ц***, его собранное поведение и легкие, грациозные движения — не было ли этого уже достаточно, чтобы развеять самые темные фантазии? Я глянул поверх его головы и едва не рассмеялся. Эта летающая леди, поддерживающая одну сторону балдахина над кафедрой, выглядящего как дамасская скатерть с бахромой на сильном ветру, — стоит лишь василиску явиться на органной галерее, как она направит на него свою золотую трубу и станет дуть в нее, пока он не подохнет! Посмеявшись про себя над этой причудливой картиной, которая в тот момент показалась мне чрезвычайно забавной, я стал подшучивать над собой и над всеми вокруг, начиная со старой гарпии перед ограждением (заставившей меня заплатить десять сантимов за место, прежде чем позволить мне войти, — она даже более походила на василиска, чем мой субтильный органист). Итак, я упомнил всех, начиная с этой пожилой дамы, и заканчивая — увы! — самим монсеньором Ц***. От благочестия не осталось и следа. Никогда еще в моей жизни не находило на меня подобное настроение, но сегодня чувствовал особую тягу к насмешкам.
Что до проповеди, то я не расслышал ни слова из-за звеневших в моих ушах строчек:
И в проповеди о Посте Великом елейность свою превзошёл,
Шесть заветов принёс он в пределы Павла, во славе туда пришёл -
вызывавших самые странные и непочтительные мысли.
Не было никакого смысла сидеть здесь и дальше: мне нужно было выбраться наружу и избавиться от этого омерзительного расположения духа. Я понимал, что поступаю непочтительно, но все равно поднялся и вышел из церкви.
Когда я сбегал по ступеням, над улицей Святой Гонории сияло весеннее солнце. На углу стояла тележка, полная желтых нарциссов, бледных фиалок с Ривьеры и темных — из России, белых римских гиацинтов в золотом облаке мимозы. Улицу наводняли охотники за воскресными развлечениями. Я взмахнул тростью и рассмеялся с облегчением. Кто-то вышел следом и обогнал меня. Он не обернулся, но лицо, повернутое ко мне в профиль, источало такую же мертвящую злобу, что и взгляд. Я наблюдал за ним, пока мог видеть: узкая спина выражала все ту же угрозу, а каждый шаг, уносивший его все дальше от меня, казалось, вел по таинственному пути, приближавшему мою гибель.
Я заковылял следом, хотя мои ноги почти что противились этому. Во мне нарастало ощущение ответственности за что-то давно позабытое, и мне начало казаться, будто я заслуживаю того, чем угрожал мне этот человек. Это был путь назад — долгий, долгий путь в прошлое. Оно дремало все эти годы — и все-таки было рядом, а теперь готовилось воскреснуть и предстать предо мной. Но я готов был сделать все, чтобы ускользнуть от него, — так что из последних сил побрел по улице Риволи, через площадь Согласия — на набережную. Больными глазами я вглядывался в солнце, посылавшее лучи сквозь белую пену фонтана, струившуюся по потускневшим бронзовым спинам речных богов; на видневшуюся вдали Арку[7], строение из аметистового тумана в бесконечной перспективе серых стволов и голых ветвей, едва прикрытых зеленью. А потом я снова увидел его, идущего вдоль каштановой аллеи Королевского бульвара.
Я покинул набережную, вслепую бросился через Елисейские поля к Арке. Лучи садящегося солнца проникали сквозь темную зелень Круговой площади[8] — залитый светом, он сел на скамью, в окружении детей и молодых мамаш, словно еще один прогуливающийся горожанин, такой же, как другие — как и я сам. Я почти сказал это вслух, в то же время видя злобную ненависть на его лице. Но он не смотрел на меня, и я прокрался мимо, направляя свои стопы вверх по проспекту[9]. Зная, что каждая наша встреча приближает его к исполнению его намерений, а меня — к моей судьбе, я все же надеялся еще спастись.
Последние отблески заката лились через величественную Арку. Я прошел под ней, и столкнулся с органистом лицом к лицу. Я оставил его далеко позади, среди Елисейских полей, и все же теперь он вышел мне навстречу в потоке людей, возвращавшихся из Булонского леса. Он прошел так близко, что задел меня, и его костлявое плечо показалось железным под свободной темной одеждой. Он не выказывал ни следа спешки или усталости — или любых других человеческих чувств. Все его существо выражало лишь одно — стремление причинить мне вред.
С тоской я смотрел, как он идет по переполненному широкому проспекту, среди блеска колес и конской сбруи и шлемов Гвардейцев Республики[10].
Потеряв его из виду, я развернулся и поспешил прочь. В лес и еще дальше, через него — не знаю, куда я шел, но через какое-то время обнаружил, что наступила ночь, и я сижу за столиком перед маленьким кафе. Потом я снова бродил по лесу. Прошли часы с тех пор, как я видел органиста. Физическое утомление и страдания разума не оставили мне сил, чтобы мыслить или чувствовать. Я устал, так устал! И мечтал лишь о том, чтобы укрыться в своем кабинете. Я решил вернуться домой. Но до него был долгий путь.
Я живу во Дворе Дракона — узком проулке между улицами Де Ренн и Дю Драгон.
Это «тупичок», пройти по которому можно только пешком. Над выходом на улицу Де Ренн нависает балкон, поддерживаемый железной фигурой дракона. Внутри двора по обеим сторонам стоят высокие здания, и заканчивается он выходом на две расходящиеся улочки. Тяжелые ворота в течение дня остаются распахнутыми, створки прижаты к стенам глубокого арочного проема, а на ночь запираются, так что попасть внутрь можно, только позвонив в одну из крохотных дверец рядом. На проседающей мостовой собираются неприглядные лужи стоячей воды. Высокие ступени лестниц спускаются к дверям, выходящим во двор. Нижние этажи заняты комиссионными магазинчиками и кузнями. Целыми днями окрестность наполнена звоном молотков и лязгом металлических болванок.
