Роман облокотился о перила и стоял, раскачиваясь на ногах вперед-назад. Механические движения упорядочивали течение мыслей. Из омута подсознания вынырнули два слова: Пляска Смерти. Связь между обоими снами обозначилась, но все еще оставалась непонятной.
– Пьянеть от ужаса способен лишь храбрец, – процитировал Роман «Пляску Смерти» Бодлера, тут же потерял интерес к утренней панораме и отправился в постель.
…во второй раз он проснулся в разгар позднего утра, но вставать не торопился – строил планы на день. В редакцию идти не хотелось, однако пару раз в неделю ему все-таки полагалось появляться на рабочем месте, пред ясными очами шефа. Можно, конечно, сослаться на приступ внезапного вдохновения, которое, как известно, не любит суеты. Но тут Роман вспомнил сон и решил все же съездить: убедиться в том, что Джек жив-здоров.
– Ха-ха, – сказал он себе. Начинать день с черного юмора, как и с шампанского, – дурной тон.
На кухне бормотал, словно дряхлый маразматик, радиоприемник. В голове у Романа назойливо свербели досадные мысли. Он шваркнул сковородкой с яичницей об стол и тяжело плюхнулся на табуретку. Оба резких движения возмутили кухонное спокойствие, и радиоприемник зашелся в хриплом кашле, а затем взвыл и заговорил внятным человеческим голосом.
– …а мы с вами читаем сообщения, поступившие на радиостанцию «Серебряный рог». Вот интересное послание: «Просим поздравить нашего товарища Михаила. Он попал в плохую историю и сейчас поправляет здоровье в больнице. Поставьте для него песню группы „Стенобитный кодекс“. Подпись: „Сергеевская братва“. Ну что же… э-э… мне остается только пожелать скорейшего выздоровления Михаилу и поставить для него композицию „Гладиаторы“ из последнего диска группы „Стенобитный кодекс“. Все остальное скажут, а вернее, споют сами ребята из этой молодой, но оч-чень серьезной группы, заявившей о себе совсем недавно поистине громом небесным и скрежетом зубовным. Итак, наслаждаемся…
Зазвучавшая музыка была подобна грому танкового сражения. Грохот битвы дополнялся омерзительным воем, похожим на визжание циркулярной пилы, отчего у Романа заломило зубы.
В дикой звуковой свалке не сразу можно было разобрать появившиеся слова.
…мы пришли в этот мир —
Не жить, не любить.
Мы пришли в этот час —
Не есть и не пить.
Роман отложил в сторону вилку и перестал жевать.
Мы пришли в этот миг —
Не спать и не ждать.
Мы пришли в этот мир,
Чтобы в нем – умирать.
Непрожеванная яичница с колбасой резким движением устремилась в желудок, тяжело преодолевая тесноту пищевода.
…каждый час – умирать,
Каждый миг – погибать.
Нам иной не дано судьбы,
Здесь иные не властны законы.
Роман по-сиротски подпер голову рукой и, пригорюнившись, приклеил грустный взгляд к окошку.
Гладиаторы-смертники мы,
Издыхаем без крика и стона,
Убиваем – привычно, вполсилы,
Нам арена – тюрьма и могила.
Он ощутил неуловимое движение души.
В этом мире нет места всем верам.
В этом доме бесправна надежда.
В этом взгляде бессильна любовь.
В этом слове безумна София.
Безусловно, все это неспроста, подумал он.
Наша вера увязла в грязи.
Нам надежды вовек не видать.
Утопает в разврате сила любви.
Держат в дурке Софию, их мать.
По лицу Романа текли слезы бесправной надежды. Внезапно и с беспощадной ясностью он понял, что давно уже не имеет права на облегчение своей участи в этом мире. И что самое странное и страшное – ему стало казаться, что ту тень, которая зовется его жизнью, которую он привык считать своей, отбрасывает на землю совсем не он, Роман Полоскин, а некто другой. Некто в сером, хихикающий из-под низко надвинутого капюшона. Однако все это было слишком откровенно, а задумываться о подобных вещах с самого утра – тоже сродни аристократическому алкоголизму.
…Хлопнув подъездной дверью, Роман устремился в направлении трамвайной остановки и вышел на оживленную городскую улицу. Как обычно, мыслями он был далеко от хаотической суеты вокруг.
«Но за что же я убил Джека?»
Из неуместной задумчивости его вывел визг тормозов и рявканье автомобильного сигнала. Понять, что произошло, Роман не успел – на него надвигалась серая громада с выпученными от злости фарами. Он умер и воскрес одновременно. Иномарка с затемненными стеклами тяжким взглядом изучала это непонятное, необъяснимое человеческое насекомое, чуть не попавшееся ей на обед…
Скрипучий голос дребезжал, временами переходил на отрывистый лай, но ничто не могло бы вытравить из этого голоса непобедимое высокомерие.
– …плохо, медленно, хуже некуда…
– Но мы…
– Молчать!!! – взвизгнул высокомерный голос. – Не сметь перебивать меня. Я – ноль триста двадцать шестой. Меня поставили над этим вонючим городишкой и дали в услужение десяток кретинов. Какого херувима, спрашиваю, вы там возитесь?
– Нам не хватает человеческого материала, мой господин. Мы не можем…
– Что я слышу?! Вам не хватает материала! Падаль, безмозглые идиоты! Может быть, тебе разонравилось быть тем, кто ты сейчас, и ты хочешь перейти во второй сорт? – В голосе появилась насмешливость. – Ты хочешь стать ничтожеством, жалким рабом? Отвечать! – рявкнул голос.
Пухлый человечек в огромных очках и со вздыбленными седыми вихрами на макушке затрясся, замотал головой и рухнул на колени, согнув коротенькие толстые ножки.
– Нет, мой господин, не делайте этого…
– То-то же. – Скрипучий голос немного подобрел. – Ладно, можешь встать… Или нет. Лучше оставайся на коленях. Так ты мне больше нравишься.
– С радостью, мой господин. – Пухлый человечек перестал трястись и с облегчением смотрел вверх, под потолок.
– И не говори мне больше про человеческий материал. В этом вонючем городишке живет девятьсот тысяч. Даже если рекрутировать тысячу, этого хватит с избытком.
– Мой господин, мы делаем все, что в наших силах. Но люди… людишки… в большинстве это негодный материал… второй сорт… побочный эффект гуманистической политики… Это рабы, а не… даже те, кто метит в хозяева жизни… это быдло, мой господин.
– Не там ищете, значит. Не там и не тех. Ладно. Я займусь этим. Есть у меня на примете один. Из резерва, так сказать, хе-хе. Писателишко-поэтишко. Ты… э-э… как тебя? Забыл…
