Это было нечто из рода вон выходящее. Никогда за все время моего знакомства с морем на меня не нападала чайка. Мне стало жутко и тревожно, почти страшно. И вновь я увидел вытекшую из-под двери кровь. Решено! Я должен во что бы то ни стало попасть в дом.
Я разбил окно на противоположной стороне дома, при этом сильно порезал руку. Снова кровь. Меня затошнило, и я обвязал рану носовым платком. День был скверный.
Несмотря на яркий солнечный свет снаружи, в холле было темно, как в погребе, потому что все ставни были закрыты. В темноте я наткнулся на стул и содрал себе кожу. В ярости я отодвинул засовы, открыл ставни и распахнул окна. Воздух в доме был крайне затхлый с отвратительным запахом. Хортэр определенно не удался в роли смотрителя.
В гостиной было пыльно, грязно и холодно. Заглянув в нее и открыв там окна, я отправился на кухню. Сразу за дверью моя нога наткнулась на что-то мягкое, лежавшее на полу.
Это было похоже на развалившуюся перину. Отбросив ногой препятствие, я бросился открывать окно, так как зловоние было невыносимым. Затем я обернулся и посмотрел, в чем дело.
Не удивительно, что в кухне стояло зловоние: помещение было завалено мертвыми птицами. Восемь или девять полностью разложившихся чаек громоздились в куче на полу, усеянном их перьями. Пораженный, я не мог отвести взгляда от ужасного зрелища и вдруг увидел торчащую из-под кучи гниющих трупов кость иного размера. Это была человеческая берцовая кость.
Чувствуя себя кладбищенским вором, я отшвырнул птиц, и моему взору предстал скелет Хортэра, лежащий на превратившихся в клочья остатках одежды.
Несколько волос еще осталось на черепе, тогда как кости были оклеваны начисто. Перья кружились вокруг, поднятые подувшим из окна ветром. Порыв ветра потревожил и листы старой тетради, лежавшей на столе. Я не замечал ее, пока шелест страниц не привлек моего внимания. Сначала почерк показался мне совершенно незнакомым: очень неровный и неаккуратный, с расползающимися в разные стороны строками. Страницы, запачканные кровью, напомнили мне ценники на кусках туши в мясных магазинах. Поборов отвращение, я заставил себя полистать тетрадь. Сначала почерк был мельче, аккуратнее и разборчивее. Он показался мне знакомым, и открыв первые страницы, я увидел, что они написаны точно так же, как те письма, которые я регулярно получал в последние несколько месяцев. Я узнал аккуратный почерк Хортэра.
Забыв все остальное, я сел за кухонный стол и начал читать оставленный смотрителем рассказ.
«Я испробовал все пути искупления, — так начиналась рукопись, — и все пути, похоже, закрыты. Говорят, исповедь облегчает совесть от любой тяжести, но священники мне не часто встречаются, и вот я оставляю это здесь для любого, для каждого, кто войдет после меня в это помещение. Я исповедуюсь всем, не утаивая ничего. Но кто знает, где я буду, когда они прочтут эти строки. Для меня нет покоя нигде, и клянусь, что все, читающие эту рукопись, разделят нависшую над моим сознанием тяжесть. Она слишком тяжела для меня. Она нависает со всех сторон, и я постоянно ощущаю ее давление. Нет искупления, пока я не поведаю кому-нибудь все. Да, все. Абсолютно все. Знаете ли вы, что я Иона, родившийся заново? Только тот пошел ко дну, а я выплыл. Ко дну пошел бедняга Аллан, а я выкарабкался на берег. Мы были вместе, он и я, в одной лодке. Она была мала, как город Зоар, и я был Лот и выбрался невредимым! Жена Лота стала соляным столбом о, вкус соли! Я никогда его не забуду. Добравшись в одиночестве до острова, я не перестал искать его, я не забыл его. Но когда он пришел, я не узнал его. Как мог я его узнать, если у него были крылья, а старина Аллан никогда не был ангелом. И тем не менее я должен был бы его узнать, если смог помнить о нем все время. Вот тут я и ошибся. Я был голоден, а вокруг были эти чертовы чайки. Они подходили так близко, что я подумал, что они сами хотят, чтобы их съели. Манна с небес — вот как они выглядели. Большие белые создания, падающие на землю. И я не мог не съесть одну. Но, боже мой! Она была соленой. Соль теперь всегда в моем рту, в желудке и в мозгу. Соляной столб. Вот кто я теперь. Но я должен продолжать, я должен объяснить все. Итак, я съел эту чайку, потому что я перестал думать об Аллане; и когда я съел ее, я понял, что я сделал. Души умерших моряков вселяются в чаек. Она подлетела так близко, потому что он искал моей помощи, а я съел его. Теперь вы знаете, кто я, — людоед.
Могут ли священники излечить это? Вот почему все превратилось в соль в вечную соль. Я ощущаю этот вкус во всем.
Он сводит меня с ума, о, господи! Эта жажда! Я не переставая пью виски, хотя оно тоже соленое. Солонее крови чаек. Я знаю этот вкус.
Пришел корабль и подобрал меня. Они не догадались, что я людоед, иначе бы не взяли меня на борт. Я ничего не сказал им, потому что я Иона, и он разбил и этот корабль. Иона не может утонуть, и я не пошел ко дну и на этот раз. Еще один погибший во моей вине корабль. Я же выплыл.
Но чайки вокруг меня и здесь. Мертвые моряки, требующие своего товарища. А его душа хрустела у меня между зубами. Неудивительно, что она была солевой, но это виски даже соленей. Оно ненавистно мне, но я не могу остановиться и все лью его.
Вот, я исповедался. Это все».
До сих пор почерк, несомненно, был Хортэра; но перевернув следующую страницу, я увидел, что он необычайно изменился, и что все страницы измазаны грязью и кровью. На фоне крови и грязи четко выделились отпечатки измазанных пальцев.
«Эти чайки подходят все ближе и ближе, как в тот день на острове, когда они собрались вокруг меня и я убил душу Аллана. Наверное, они тоже голодны. Я найду им что-нибудь поесть. Но все слишком соленое. Это им не понравится и они обезумеют от жажды. Если только они не любят соль. Вы не любите соль, чайки? Ответьте мне, дьяволы. Я уверен, что нет. Я не могу понять, что они говорят. Лишь зовут и ходят вокруг, задевая меня своими огромными крыльями. Но они не говорят по-английски, и их поэтому невозможно понять».
«Они у меня в комнате. Десять или больше. Как заполняют они ее своими пронзительными криками. Их огромные крылья похожи на вращающиеся колеса. Закрыть окна. Запереть на засовы. Теперь я исповедуюсь чайкам. Почему они не могут помолчать и послушать спокойно то, что я говорю?»
«Повсюду, повсюду они, и комната слишком мала, чтобы вместить их. Это все колеса, и они раздавят меня. Они подходят так близко, и их крылья так широки. Колеса и крылья, крылья и колеса. Хлоп — и догорает свеча. Но еще не темно. Огонь в камине бушует сегодня вечером адским пламенем.
Я уверен, что они знают, что я съел его, и они говорят мне, чтобы я искупил вину. Смотрите, чайки. Вот то, что я сделал. Все в этой тетради. Мое искупление, моя исповедь. Все записано здесь. Но какой смысл, если они не умеют читать? Они не знают английского. Какой язык они знают? Слова! Слова! Слова! Слова для них ничего не значат. Искупление — это больше, чем слова. Это то, что ты делаешь, а не то, что говоришь. Ты не можешь искупить вину до того, как дело сделано, а потом уже слишком поздно. Вот в чем дело. Слишком поздно. Все стало соленым. Я ничего больше не могу сделать.
