— Давай поужинаем, — произнес Марриотт, — а потом выкурим по трубке и поболтаем. Я, знаешь ли, готовлюсь к экзамену и вечером всегда что-нибудь перехватываю. Рад, что ты составишь мне компанию.
Подняв глаза, он поймал взгляд гостя, направленный куда-то поверх его головы, и невольно вздрогнул: лицо напротив было смертельно бледным, на нем застыла страшная гримаса боли и душевных мук.
— Господи! — воскликнул Марриотт, вскочив со стула. — Где-то у меня оставалось немного виски. Какой же я болван! Совсем забыл. Когда сижу над книгами, я даже не притрагиваюсь к спиртному.
Он подошел к буфету и налил Филду крепкого виски, которое тот проглотил залпом, не разбавив водой. Пока он пил, Марриотту бросилась в глаза еще одна подробность: перепачканный пылью сюртук гостя был абсолютно сухим, к плечу прилипла паутина. Филд появился ночью в проливной дождь без шляпы, зонта и плаща, однако его одежда была совершенно сухой, даже пыльной. Значит, он вышел из какого-то укрытия. Какого? Может, прятался где-нибудь поблизости?
Все это казалось очень странным. Филд по-прежнему хранил молчание, а Марриотт твердо решил не задавать вопросов, пока тот не поест и не выспится. Главное для него теперь — пища и сон. Марриотт с удовольствием отметил про себя, как быстро он поставил диагноз. Бесчеловечно приставать к бедняге, пока тот не восстановит силы.
За ужином Марриотт без умолку болтал о себе, об экзаменах, о «старой карге» хозяйке. Филд не сказал ни слова. Тогда как сам хозяин едва притронулся к ужину, гость жадно поглощал все подряд. Неискушенный студент, которому никогда не приходилось есть реже трех раз в день, в полном изумлении глядел, как его изголодавшийся приятель уничтожает сдобренные мармеладом лепешки, черствый кекс и ржаной хлеб. Он не сводил с Филда глаз, поражаясь, как в него столько влезает.
Как оказалось, спать Филду хотелось не меньше, чем есть. Несколько раз его голова бессильно падала, и он переставал жевать. Тогда Марриотту приходилось слегка трясти его за плечо, чтобы бедняга мог продолжить трапезу. Наш незадачливый студент со смешанным чувством изумления и страха следил за упорной борьбой между муками голода и волшебным дурманом всемогущего сна. Он слышал, что кормить голодных и наблюдать, как они едят, приятно, но не представлял, что это выглядит именно так: Филд ел, как животное — чавкал, сопел, давился. Забыв об экзамене, Марриотт чувствовал, как к горлу подкатывает ком.
— Боюсь, мне больше нечего тебе предложить, старина, — неосторожно выпалил он, когда со стола исчезла последняя лепешка и странный ужин подошел к концу.
Филд опять ничего не ответил и только благодарно поглядел на друга.
— А теперь отправляйся спать, — продолжал Марриотт, — иначе ты просто не выдержишь. Я буду всю ночь готовиться к этому чертову экзамену, а ты спокойно укладывайся на мою кровать. Утром за завтраком мы обо всем поговорим и что-нибудь придумаем. Тебе-то ведь известно, я мастер на выдумки, — прибавил он в надежде подбодрить приятеля.
Филд, как и прежде, не проронил ни звука, но, казалось, не возражал против предложения Марриотта, и тот повел его в спальню, на ходу извиняясь перед голодным сыном баронета, чей дом был похож на дворец, за скромные размеры своего жилища. Однако измученный гость даже не попытался выразить свою признательность. Он просто проковылял по комнате, опираясь на руку друга, и прямо в одежде рухнул на кровать. Не прошло и минуты, как он, судя по всему, уснул.
Некоторое время Марриотт стоял перед открытой дверью, глядя на спящего и размышляя о том, как скверно оказаться в подобной переделке и что ему делать с непрошеным гостем завтра. Но вскоре вспомнил о своих учебниках: что бы там ни было, он должен выдержать экзамен.
Он запер дверь в прихожую, уселся за книги и продолжил свои медицинские штудии с того же места, где их прервал звон колокольчика. Ему не сразу удалось сосредоточиться. Перед глазами то и дело всплывало мертвенно-бледное лицо и лихорадочно горевшие глаза перепачканного пылью голодного человека, который в ботинках и сюртуке лежал на его кровати. Он вспомнил школьные годы, когда жизнь еще не развела их, — как они клялись в вечной дружбе и все такое. А теперь! Какая жестокая судьба! Что может сделать с человеком страсть к разгульной жизни!
Но все же одну из этих клятв Марриотт совсем забыл. Во всяком случае, она осталась лежать глубоко на дне его памяти.
Через полуоткрытую дверь — спальня примыкала к гостиной — доносилось глубокое, размеренное дыхание, тяжелое дыхание смертельно уставшего человека, от одного звука которого Марритта потянуло в сон.
«Бедняга нуждался в помощи, — подумал он, — и получил ее как раз вовремя».
И впрямь, снаружи резкий ветер с Форса, швыряя холодные струи дождя на оконные стекла, гнал их по пустынным улицам. Поначалу Марриотт ясно различал глубокое дыхание того, кто спал в соседней комнате, потом с головой погрузился в учебники.
Двумя часами позже он зевнул, отложил прочитанную книгу и, прислушиваясь к доносившемуся из спальни дыханию, осторожно подошел к двери.
Возможно, из-за того, что после яркого света его глаза не сразу привыкли к темноте, он различил только темные очертания мебели, глыбу комода у стены и белое пятно там, где посреди комнаты стояла ванна.
Затем понемногу начала вырисовываться кровать. На ней обозначились очертания спящего тела, которое постепенно приобретало объемность, пока его глазам не предстала долговязая черная фигура на белом покрывале.
Марриотт еле сдержал улыбку: Филд лежал в той же позе, в которой уснул.
Секунду-другую он смотрел на спящего, затем вернулся к книгам. Ночь наполняли поющие голоса дождя и ветра. Не слышно было цокота копыт по мостовой: шум экипажей стих, а для тележки молочника время еще не настало. Он снова с головой ушел в занятия, прерываясь лишь затем, чтобы взять новый учебник или глотнуть ядовитого зелья, которое гнало сон прочь и держало его мозг в лихорадочном возбуждении. И всякий раз во время паузы слышал из соседней комнаты дыхание Филда. За окнами завывала буря, но в доме царил покой, настольная лампа бросала яркий свет на заваленный книгами стол, дальний конец комнаты тонул в полумраке. Дверь в спальню находилась как раз напротив. Нашего студента ничего не отвлекало, если не считать порывов ветра за окном да легкой боли в руке.
Эта непонятно откуда взявшаяся боль раз или два становилась нестерпимой. Он попытался вспомнить, где и когда мог повредить руку, но не смог.
Мало-помалу лежавшие перед ним страницы сделались из желтых серыми, на улице послышался скрип колес. Было четыре утра. Марриотт откинулся назад и широко зевнул. Отдернул занавески. Буря утихла, и Кэстл-Рок заволокло туманом. Зевнув еще разок, он отвернулся от унылого пейзажа, намереваясь поспать четыре часа до завтрака. Из спальни по-прежнему доносилось тяжелое дыхание, и Марриотт на цыпочках пересек комнату, чтобы взглянуть на спящего.
