Семь атак на флеши. Они смешались в моем сознании — в звоне стали, визге картечи, криках раненых, отрывистых напевах флейты и рокоте барабанов… Я видел, как молодой генерал Тучков, со знаменем в руках, встретил грудью картечь. Как кипел ближний бой, штыки ломались, озверелые люди, черные от копоти, как черти в преисподней, зубами и когтями цеплялись за каждый клочок земли. Как разбивались ровные цепи по-парадному блестящих, будто оловянных солдатиков, превращались в толпы кричащих, залитых кровью безумцев. Как накатывали штормовыми волнами, сбивались с галопа пестрые кавалеристы — кирасиры, закованные в сталь, точно средневековые рыцари; ощетинившиеся лесом пик уланы в четырехугольных шапках; с гиканьем летели отчаянные гусары; тонули в клубах порохового дыма драгуны…
В полдень на флеши началась восьмая атака. Багратион был в центре событий. Я старался быть ближе к нему. Я кричал, как все, я стрелял, как все, я рубил кого-то саблей… Кажется… Не помню точно. Я видел, как Багратион покачнулся, раненный в бедро. Атака продолжалась, наши неслись вперед, преследуя отступающих французов с громогласным «ура».
Затем отступали уже мы, следуя приказу, сохраняя порядки, отстреливаясь и огрызаясь. Артиллерия прикрывала нас — превращая в щепу остатки живописных березовых рощиц, кромсая не успевшие еще отцвести просторные поля, ровняя с землей редуты, саму землю выворачивая пластами глины, превращая в кровавое месиво трупы наших и французов, слоями лежащие вокруг Семеновских флешей.
Мы отошли за Семеновский овраг. Командование левым флангом принял Дохтуров. Коренастый, обстоятельный, он сидел на барабане, глядя через подзорную трубу, как французы суетятся на занятых флешах, разворачивая конные батареи. Он смотрел на них хмуро и спокойно, а траву вокруг пригорка секли случайные осколки и ветер сыпал на генеральскую двууголку искрами от горящих семеновских изб.
Координируя действия наших военачальников, я поскакал с устным докладом на Курганную высоту. Небо заволокло дымом так, что стало не видно солнца. Казалось, наступили сумерки. В черных и серых клубах, густых как туман, я сбился с пути.
Черняш несся во весь опор, мимо проскользнули изувеченные тела, лежащие одно на другом, разбитый лафет… Дым рассеялся — передо мной показалась шеренга, частокол штыков, ремни амуниции крест-накрест, цвета мундиров не разобрать… Наши?
На киверах заблистали кокарды ромбом. Колыхнулся, разворачиваясь, батальонный штандарт: бело-золотой по центру, красные и синие углы… Французы.
Я с силой натянул поводья, поднял коня на дыбы. С той стороны хрипло пролаяли команду. Оглушила сплошная трескотня выстрелов. Свистнуло у самого уха, Черняш всхрапнул, спотыкаясь. Я развернул его, понесся назад и влево, миновал плетеные фашины. Оказался на батарее, которую пытался найти ранее. Орудия молчали. Артиллерийская обслуга лежала, смешавшись с наполеоновскими пехотинцами.
Я задохнулся — вокруг дым, батарея пуста. Ужасная мысль: ВСЕ перебиты, ВСЕ мертвы — я остался один!
Из клубов дыма показался наш фейерверкер, спотыкаясь, банником опираясь на землю, как костылем. В сбитом набок кивере — длинный красный шнур болтался из стороны в сторону, гипнотизируя. Я не сразу заметил, что у него нет руки. Там, где ей положено было находиться, тоже моталось что-то красное и длинное, в такт шагу, из стороны в сторону…
— Посторонись, вашбродие, — пробасил артиллерист. — Ядер надобить… Кончились.
Тут кто-то невидимый и подлый, подкравшись сзади, с силой ткнул меня в спину. По затылку забарабанили комья земли. Мертвые тела, скрюченные судорогой руки, выставленные ружейные дула, лошадиные копыта понеслись мне навстречу.
Я упал вместе с Черняшом. Он придавил меня тяжелым телом. Должно быть, раздроблена нога. Я не мог подняться. Не мог главного — самой сути существования — доставить доверенный мне пакет! Чувство детской досады довело меня чуть не до слез.
Сколько ненужной, лишней амуниции — ташка с императорским вензелем, сабельные ножны — без сабли… где она? Саблю я с удивлением обнаружил в руке. А мой прекрасный ментик, отороченный мехом, украшенный золочеными шнурами? Он так шел мне, первые дни службы я нарочно искал зеркал — не мог налюбоваться, глупый павлин. Дурак. Мальчишка! Я неловко скреб руками. Пытался выбраться из-под убитого Черняша, чувствуя, как греет живот, проникая сквозь сукно доломана, сквозь рубаху, его липкая кровь… Шипел, со злобой бил кулаком по земле. Всё тело, каждую кость терзала нудная боль.
Из дыма выныривали фигуры, перепрыгивали через меня, наступали на меня, шли по мне… Один остановился. Сапоги с отворотами, одинарный эполет, нагрудная пластинка, шпага… офицер. Без шляпы. Отчего-то это ужасно насмешило меня. Я захохотал. Он заметил меня. Глаза у него были не человеческие, а рыбьи — выпуклые, пустые, бесцветные. Он занес шпагу для одного-единственного удара. Я понял, что погиб…
Тогда он и явился, мой нежданный спаситель. Поручик в сине-зеленом мундире павлоградских гусар. Он ударил клинком сплеча, со свистом, разрубая французу лицо.
Когда я очнулся, мир колыхался вверх-вниз. По ходу движения журчал мелкий ручеек. Он был густо-красного цвета. Навстречу шли бородатые мужики, в картузах с ополченскими крестами. В ведрах у них было вперемешку что-то винно-красное, как в ручейке, приятное для глаза. И еще бледное, синюшное, неприятное…
Впереди были палатки, вокруг которых лежало много-много людей. Не так, как на флешах или Курганной батарее — эти лежали аккуратно, рядами.
Поручик на своей лошади вывез меня к лазаретам. Попутно он рассказывал, что я был молодцом. Что все мы — молодцами! Что мы деремся, как черти! Что контратака развивалась благополучно. Ермолов смог организовать солдат и выбил француза из укреплений. От начальника артиллерии Кутайсова вернулась лишь лошадь с окровавленным чепраком. На высоте был взят французский генерал Бонами.
Сдав меня медикам, поручик собирался обратно, не хотел пропустить ни единого мгновения. Он всё говорил и говорил, пьяный от опасности и крови, а мне хотелось лишь узнать его имя.
«Ржевский, — ответил он, уезжая. — Поправляйся, корнет, и не тоскуй — сегодняшним дело не кончится… на твой век хватит!»
Не забыть бы, твердил я себе, как молитву, лежа у палаток в ожидании фельдшера, среди стонущих раненых, борясь со рвотой, погружаясь в забытье… Не забыть бы: Ржевский.
* * *
Той ночью мне опять снилось Бородино.
Меня растолкал Митенька Беркутов, мой ровесник. Должно быть, мне опять снился безрукий фейерверкер. Должно быть, я кричал.
