Он разразился негодованием:
— Представьте себе, что выйдут какие-нибудь осложнения с Европой, а я прозябаю здесь — скоро мы будем в Рио-Негро — и моя пушка бездействует!
Он обнял свое колено и задумался.
— Эти люди, в том месте, где мы танцевали, были оттуда. Они потеряли все, что имели. Раз днем муравьи нагрянули на их дом. Все выбежали. Знаете, когда муравьи появляются, ничего другого не остается: все убегают, и они занимают дом. Если вы останетесь, они съедят вас, понимаете? Хорошо… Затем они вернулись. Они думали, что муравьи ушли… но муравьи не ушли. Они попытались войти — сын вошел. Муравьи сейчас же набрасываются…
— Карабкаются на него?
— Кусают. Он выбежал назад и побежал мимо своих прямо к реке. Понимаете? Бросается в воду и топит муравьев. Да, — Гэрилльо остановился и, приблизив свои влажные глаза к лицу Холройда, постучал по его колену суставом пальца. — В ту же ночь он умер, словно его укусила змея.
— Он был отравлен… муравьями?
— Кто знает! — Гэрилльо пожал плечами. — Быть может, они сильно искусали его… Когда я поступал на службу, я шел, чтобы сражаться с людьми. Эта пакость — муравьи… они приходят и уходят. Это не человеческое дело.
После этого он часто заговаривал с Холройдом о муравьях, и всякий раз, когда ему удавалось наткнуться на какое-нибудь человеческое подобие в этой пустыне из воды, солнечного света и далеких деревьев, Холройд, благодаря увеличившемуся знанию языка, убеждался, что грозное слово Sauba приобретает все более и более полную власть над всем.
Он заметил, что муравьи начинают становиться интересными, и чем больше приближался к ним, тем интереснее они казались. Гэрилльо внезапно забросил свои прежние темы, а португалец-лейтенант превратился в разговаривающую величину. Он кое-что знал о муравьях, уничтожающих листья, и излагал, как мог, свои познания, Гэрилльо иногда переводил Холройду то, что он хотел сказать. Лейтенант рассказывал о маленьких строителях, которые работают и вступают в бой, и о больших строителях, которые повелевают и правят; о том, как эти последние всегда ползут к шее, и как на месте их укусов появляется кровь. Он рассказывал, что они срезают листья и собирают целые пласты их и что муравейники в Каракасе местами достигают сотни ярдов в поперечнике.
Холройд, португалец и капитан потратили два дня на спор о том, если ли у муравьев глаза. На второй день прения приняли очень ожесточенный характер, и Холройд спас положение, отправившись в лодке на берег, чтобы наловить муравьев и проверить это. Он поймал несколько образчиков и вернулся на судно, причем оказалось, что у одних были глаза, а у других нет. Они поспорили также о том, кусаются ли муравьи или жалят.
— У этих муравьев, — сказал Гэрилльо, собрав сведения на одном ранчо, — большие глаза. Они не накидываются слепо, как большинство муравьев. Нет, они забиваются в углы и следят за тем, что вы делаете.
— А они жалят? — спросил Холройд.
— Да, жалят. В их жале есть яд, — он задумался. — Не понимаю, что могут поделать люди против муравьев? Они приходят и уходят.
— Но эти, говорят, не уходят.
— Уйдут, — уверенно сказал Гэрилльо.
За Таманду тянется миль на восемьдесят длинный низкий берег, совершенно необитаемый, а за ним — слияние главной реки с рукавом Батэме, при чем на этом месте река расширяется в большое озеро. Дальше начинается лес, спускающийся все ближе к воде и, наконец, подходящий вплотную к берегу. Характер реки меняется — в этой части она изобилует затопленными деревьями. В ту же ночь «Бенжамен Констан» ошвартовался в самой тени больших деревьев. В первый раз за много дней почувствовалась прелесть прохлады, и Холройд с Гэрилльо просидели до поздней ночи, куря сигары и наслаждаясь этим восхитительным ощущением. Мысли Гэрилльо были о муравьях и о том, что можно предпринять против них. Наконец, он решился лечь спать и растянулся на матрасе на палубе; он производил впечатление человека, попавшего в безнадежный тупик, и его последними словами, когда он, казалось, уже спал, был полный отчаяния вопрос: «Что может поделать человек против муравьев?.. Все это одна ерунда».
Холройд, оставшись один, принялся чесать свои искусанные руки и размышлять.
Он сидел на палубе и прислушивался к легкому дыханию Гэрилльо, пока тот не заснул окончательно. Затем его мысли привлекли рябь и переливы реки, снова пробуждая в нем ощущение необъятности, зародившееся у него, как только он оставил Пара и отправился вверх по реке. Сначала раздавались кое-какие разговоры, потом наступила тишина. Он перевел глаза с неясных, темных очертаний средней части канонерки на берег, на мрачную подавляющую тайну леса, изредка прорезаемую светляками; там никогда не прекращались шорохи, говорящие о чуждой и таинственной деятельности…
Именно эта нечеловеческая необъятность страны поражала и угнетала его. Он знал, что в небесах нет людей, звезды казались пятнами в невероятной огромности пространства; он знал, что океан велик и неукротим, но в Англии он привык думать, что Земля принадлежит человеку. Дикие существа живут, поскольку их терпят, растут на привязи; повсюду дороги, ограды и полная безопасность. В атласе Земля принадлежит человеку и раскрашивается разными цветами, чтобы указать его права на нее, в противоположность однообразной независимой синеве моря. До сих пор он твердо верил, что настанет день, когда повсюду на Земле воцарятся плуг и культура, свет, трамвай, хорошие дороги и организованная безопасность; но теперь он сомневался.
Этот лес представлялся ему бесконечным и непобедимым, а человек, казалось, являлся в лучшем случае лишь одиноким ненадежным пришельцем. Можно было проходить милю за милей, и повсюду аллигатор, черепаха и бесконечное разнообразие птиц и насекомых казались у себя дома, жили на своем месте — но человек, человек держался главным образом коварных прогалин, сражался с травами, зверями и насекомыми за каждый шаг, делался добычей змеи и зверя, насекомого и лихорадки и, наконец, изгонялся. Во многих местах на реке были ясно видны следы его отступления: то тот, то другой пустынный ручей сохранял еще название casa, а развалившиеся белые стены и разрушенные башни подчеркивали урок. Пума и ягуар были тут более властными господами.
Но кто же властвовал здесь по-настоящему?
В этом лесу, на несколько миль в глубину, должно быть больше муравьев, чем существует людей на всем белом свете. Это показалось Холройду совершенно новой мыслью. За несколько тысяч лет люди перешли из состояния варварства к той стадии цивилизации, которая им позволяет чувствовать себя господами будущего и владыками земли. Но что могло бы помешать муравьям развиться таким же образом? Те муравьи, которых мы знаем, живут маленькими общинами в несколько тысяч индивидуумов, не делая совместных усилий против большого мира. Но у них есть язык, у них есть разум. Почему же они должны застыть на этом? Ведь люди же не остановились на варварской стадии? Предположите далее, что муравьи начали накоплять знания так же, как это делали люди, при помощи книг и воспоминаний, употреблять оружие, основывать большие государства, вести систематическую и организованную войну.
