Спасительная мысль, что я сплю, что меня мучает кошмар и что все вокруг ненастоящее, ни на секунду не пришла мне в голову. Напротив, за достоверность деталей можно было поручиться, так скрупулезно было выписано каждое лицо, так продуманы обрывки долетавших до меня разговоров, тяжелый дух, шедший от детины, и его бессловесность, и сама нелепость ситуации, которая не уменьшала ее ужаса и которая была не чем иным, как подделкой — довольно грубой, но добротной — под ночной кошмар.
В приливе ожесточения, которое время от времени накатывало на меня, мучительно обостряя чувства, я высмотрела в поредевшей публике, недовольной однообразием спектакля, двух солдатиков, судя по всему — новобранцев: стриженные под ноль головы, совсем еще детские лица, голые, беззащитно торчащие из ворота гимнастерок шеи, — и, поймав в их взглядах теплоту и готовность к сочувствию, нерешительно позвала:
— Ребята! Хоть вы помогите, не может быть, чтобы и вы струсили. Солдаты — храбрый народ, они не дрейфят перед хамами и громилами. Помогите!
И они — я не поверила глазам — шагнули вперед, словно польщенные, что их позвали на выручку. Приблизясь и держась в полуметре от нас, слипшихся в чудовищную скульптурную группу, они на цыпочках зашли в тыл к детине, и один, набравшись храбрости, рывком вытащил у того из заднего кармана галифе небольшой, но острый кухонный нож. Без памяти от собственной отваги, потеряв всякую бдительность, он тут же, под боком у детины, принялся рассматривать свой трофей, пробуя пальцем лезвие, примеряясь к рукоятке, потом дал подержать товарищу и, в заключение осмотра, аккуратно засунул нож туда, откуда взял, а мне сообщил, заговорщически понизив голос, будто открывая некий утешительный секрет:
— Его голыми руками не возьмешь, он вооружен.
Затем, надувшись от гордости, как после честно исполненного долга, они отправились восвояси.
Я молчала, уже почти не дергаясь, в изнеможении и от борьбы, и от усилия понять, что происходит. В установившейся тишине раздавались только булькающие звуки: это сонно и беспредметно бранился детина. Разочарованная публика стала расходиться. Тогда две-три самые ретивые кумушки, подогреваемые тем, что я слышу их нелестные отзывы, принялись перемывать мне косточки: как одета, как причесана — и горячо сочувствовать моему мучителю. Сослуживец по-прежнему сверлил меня многозначительным взглядом, да какой-то высокий мужчина, по виду интеллектуал, оставался стоять поодаль.
Больше надеяться было не на что, и, чем все это кончится, я не могла себе представить. Я слабела с каждой минутой — клонило обмякнуть, осесть на землю, повиснуть на собственной руке, выше локтя защелкнутой кулачищем, как наручником. И тут интеллектуал — когда я скользнула взглядом в его сторону — обратился ко мне, робко, просительно, как будто со мной было все в порядке и самое время обращаться ко мне за советом.
— Простите, мне кажется, мы с вами где-то встречались, только я никак не вспомню где, — сказал он, краснея и смущаясь. — Вы случайно не работали в Доме печати или в Центральной поликлинике?
Я в недоумении помотала головой и тихо, без выражения пробубнила:
— Помогите мне, пожалуйста, надо только разжать его кулак. Я не знаю, кто это и что ему от меня надо.
Но интеллектуал, словно не слыша, в раздумье поднес было руку ко лбу и вдруг просиял.
— Вспомнил! Можете мне не отвечать, мы не встречались, просто вы похожи на одну даму, исключительно похожи на одну даму!
— Какая разница, на кого я похожа, — простонала я, — помогите мне, помогите, умоляю.
Но он, глухой ко всему, кроме собственного открытия, так и искрясь восторгом, закружил вокруг меня, разглядывая со всех сторон.
— Поразительное сходство, может быть, вы и сами знаете, да наверняка вам многие уже говорили, что вы похожи на Ану Бландиану. Невероятно похожи, как две капли воды.
— Нет, — сказала я, цепляясь за крохотную надежду и стыдясь, что прибегаю к этому последнему средству. — Я не похожа, это я и есть, я — Ана Бландиана. Я тронута тем, что вы меня узнали, но теперь прошу только об одном — помогите.
Он стал как вкопанный, уставясь на меня потухшим, недоверчивым взглядом, постепенно набухавшим неприязнью. Мое признание пришлось так некстати, разрушив всю радость его открытия. Видя, что он мучительно размышляет, как бы половчее ретироваться, я не выдержала и с бесстыдством крайнего отчаяния, с непотребством, которого за собой не подозревала, завопила, надсадно, истошно, сама себя не узнавая:
— Нет, только не уходите, не бросайте меня! Я, я — Ана Бландиана, это меня вы видели по телевизору, спросите, если не верите, вон там стоит мой знакомый, он подтвердит!
Но, поскольку знакомого тем временем и след простыл, я, в нарастающей панике, в ужасе, что мне не поверят, рыдая, заголосила:
— Хотите — прочту стихи, хотите — скажу, когда я родилась, сколько у меня сборников, откуда взялся мой псевдоним, проверьте, проверьте меня, возьмите любую литературную энциклопедию!
У меня было ощущение, что я раздеваюсь, рву на себе платье, я зябла и дрожала, но уже не могла остановиться, клочья летели, я срывала с себя последние лоскутки, все, все до последней нитки. Мало того, не переставая рыдать и заклинать, я ухватила за рукав интеллектуала, который норовил улизнуть, досадливо бормоча:
— Нет, нет, простите, мне показалось, вы не так уж и похожи. Простите, пожалуйста, со мной такое бывает. С вашего позволения, я, пожалуй, пойду.
Но не тут-то было. Чувствуя, как слабеют затекшие пальцы, я судорожно вцепилась другой рукой в полу его пиджака. Другой рукой? У меня перехватило дух: да, обе руки были свободны, и нога тоже. Клещи разжались. Детина, переминаясь с ноги на ногу, шарил по карманам галифе под фартуком. Вытащив большой носовой платок, он отер лицо, как будто только-только очнулся. К тому же нас разделяло несколько шагов, так что у меня промелькнула мысль: да держал ли он меня вообще? Я поспешно взглянула на свою несчастную руку: синяк отпечатался на ней браслетом, но вовсе не таким темными и широким, как я ожидала, и в этом было что-то унизительное — во всяком случае, теперь я не могла бы определить, давно ли я свободна и как долго длилась неволя. Я разжала пальцы, совсем деревянные, выпустив чужой рукав, и осторожно сделала шаг в сторону, потом еще и еще. Детина сосредоточенно растирал себе запястье, как будто это его зажали в тиски и чуть не изувечили. Кумушки судачили о своем, интеллектуал с оскорбленным видом одергивал пиджак. Никому не было до меня дела.
На миг мне неудержимо захотелось повернуться и бежать — скорее испытать свою свободу. Но тут же я поняла, что о свободе не может быть и речи, если я не сумею объяснить себе, почему я не была свободна в продолжение всего этого кошмара. И я осталась.
