Дженни была первым экспонатом его коллекции. Убитая девять месяцев назад, связанная, как свинья, которую собираются разделать на окорока для копчения, она теперь сильно усохла и уже не представляла интереса для могильных червей и жуков. И не смердела, как раньше.
Из-за своеобразной позы, загнивая и усыхая, она постепенно приняла вид бесформенного шара и теперь так мало походила на жившего когда-то человека, что и подумать о ней, как о мертвой, уже было просто невозможно. Казалось, что смерть навсегда покинула ее останки. Перестав быть трупом, она превратилась для Вассаго в некий курьез, безликую неодушевленную вещь. В результате чего, положив начало его коллекции, она сейчас почти совершенно перестала его интересовать.
Все, что было связано со смертью и мертвыми, беспредельно восхищало Вассаго. Живые интересовали его только как предметы, носившие в себе предвидение смерти.
Сердце пациента из слабой тахикардии то и дело перескакивало на сильную, от ста двадцати ударов в минуту до ста тридцати и выше, что могло быть результатом воздействия эпинефрина и гипотермии. Только в данной ситуации это не являлось следствием ни того ни другого. Теперь всякий раз, когда частота пульса падала, она не снижалась так резко, как раньше, а с каждым новым ее увеличением ЭКГ регистрировал усиливающуюся аритмию, которая могла привести к полной остановке сердца.
Теперь, когда решение дать бой смерти было принято и прогремели первые залпы, Джоунас успокоился и перестал потеть.
– Ну-ка, врежь ему под дых.
Никто не сомневался, кому были адресованы эти слова, и Кен Накамура тотчас приставил к сердцу Харрисона холодные электроды дефибриллятора. Электрический разряд буквально подбросил пациента на столе, и в комнате раздался такой звук, словно тяжелой кувалдой ударили по мягкому кожаному дивану.
Джоунас взглянул на экран электрокардиографа как раз в тот момент, когда Кари начала вслух считывать с него информацию:
– Все еще двести ударов в минуту, но теперь ритм как будто бы выравнивается… да, явно выравнивается.
Электроэнцефалограф, в свою очередь, регистрировал альфа– и бета-волны мозга в пределах нормы для человека, находящегося в бессознательном состоянии.
– Дыхание самостоятельное, – сказал Кен.
– Вот что, – решил Джоунас, – надо помочь ему продышаться, чтобы мозг получил как можно больше кислорода.
Джипа тотчас поднесла к лицу пациента кислородную маску.
– Температура тела около девяноста градусов, – сообщила Хелга.
Губы Харрисона все еще сохраняли синюшный оттенок, но он уже почти исчез с ногтей.
Частично восстановился и его мышечный тонус. Тело уже не было обмякшим, как у мертвеца. По мере того как к обмороженным конечностям Харрисона возвращалась жизнь, они стали нервно подергиваться и судорожно сгибаться и разгибаться.
Глаза его под закрытыми веками вращались и перекатывались с места на место – явный признак поверхностного сна. В мозгу его проносились видения.
– Сто двадцать ударов в минуту, – сказала Кари, – и пульс явно идет на понижение… ритмичность в пределах нормы.
Джина посмотрела на свои часы и пораженно воскликнула:
– Восемьдесят минут!
– Во дает парень! – восхищенно воскликнул Кен. – На десять минут побил рекорд!
Джоунас, чуть помедлив, взглянул на часы, висевшие на стене, и официально, для записи на магнитофон, провозгласил:
– Время двадцать один час тридцать минут, понедельник, четвертое марта, – пациент успешно реанимирован.
Шепотом высказанные друг другу поздравления и сопровождавшие их улыбки только отдаленно напоминали тот радостный вопль, который вырвался бы у них, находись они не в операционной, а на реальном поле битвы. Но не врожденная застенчивость сдерживала проявление их эмоций, просто они ясно понимали, что положение Харрисона все еще оставалось критическим. Смерть-то они сумели одолеть, но привести пациента в полное сознание еще не успели. Пока он не проснется и не придет в себя, когда станет возможным досконально проверить, как функционирует его мозг, всегда оставалась опасность, что они воскресили его к жизни, полной страданий и несбыточных надежд, трагически ограниченной неизлечимой травмой головного мозга.
Упоенный пряным запахом смерти, чувствуя себя в кромешной тьме подземелья как рыба в воде, Вассаго горделиво шагал мимо своей коллекции. Она занимала третью часть пьедестала громадного Люцифера.
Из мужских экспонатов одного он приобрел, когда тот вылез из своей машины поздним вечером на безлюдном шоссе, чтобы сменить колесо. Другого, когда тот уснул за рулем припаркованной на стоянке возле пляжа машины. Третьего, когда тот полез на Вассаго с кулаками в баре Дана Пойнта. Правда, от бара там было одно только название – обыкновенная забегаловка, – и парень тот был вдрызг пьян, ему было худо, он был одинок, и море ему было по колено.
Ничто не приводило Вассаго в такую ярость, как сексуальные потребности и вызываемое ими возбуждение у других людей. Его самого секс уже не привлекал, и он никогда не насиловал убитых им женщин. Приступы отвращения и злобы к сексуальности других порождались у него не завистью к ним и не чувством, что его импотентность была для него проклятием и тяжким бременем. Нет, он был счастлив, что больше не испытывает сексуальных влечений и страстей. Став жителем приграничной полосы и вняв призыву могилы, он не сожалел об этой своей утрате. Хотя и не совсем понимал, почему даже сама мысль о сексе вызывала у него столь сильную ярость, почему игривый взгляд, или короткая юбка, или туго обтягивающий полную грудь свитер возбуждали в нем острое желание истязать и убивать. Видимо, потому, размышлял он, что секс и жизнь были воедино связаны между собой. Ведь недаром же говорят, что после инстинкта самосохранения самым сильным чувством, движущим поступками человека, является сексуальное влечение. Ибо благодаря сексу жизнь самовозрождается. А так как он ненавидел жизнь во всех ее разнородных проявлениях, ненавидел так сильно, как ничто другое, вполне естественно, что ненависть эта распространялась и на секс.
Он предпочитал убивать женщин, потому что общество больше, чем мужчин, поощряло их выставлять свою сексуальность напоказ, что они и делали с помощью косметики, губной помады, соблазнительных духов, короткой или туго обтягивающей тело одежды и кокетливого поведения. К тому же именно в чреве женщины зарождалась новая жизнь, а Вассаго дал клятву всегда и везде уничтожать ее. От женщин исходило то, что он ненавидел и в себе самом: огонь жизни, еще теплившийся в нем и мешавший ему сойти на обетованную землю мертвых.
