— Ох, пейзажик, — вздыхал Самед. — Детям здесь не место.
Дот знал, что друг вспоминает сад, где прошло его детство — влажный мир пещер, папоротника, прудов и подушек, подсвеченный яркими одеждами и напитанный ароматами сладостей. Он видел, что Самеду до смерти хочется гуавы со льдом — в высоком запотевшем бокале, с разнокалиберными соломинками, ложечкой и крошечным зонтиком. Он понимал, что взял друга с собой неспроста, тому была веская причина, правда сейчас, застряв на полпути между волнением и тошнотой, не мог вспомнить, какая именно. Наверное, следовало прийти одному, пешком и налегке; следовало все же отыскать белую материю. Даже сейчас, в простых брюках и без колец, он был слишком чужим, слишком изысканным для этого места.
Они вышли из машины и окунулись в едкую белую жару. Дот почувствовал, как сжимаются зрачки. На несколько минут он практически ослеп — а потом и оглох, когда водитель заглушил мотор, и в уши хлынула тишина.
Темные силуэты постепенно сделались людьми, стоящими возле дверей своих лачуг. Только матери и дети. Из самого дальнего домика показалась женщина с винтовкой. Оценив машину и цветастых чужаков, она зашла обратно в дом и вернулась уже без оружия.
Одна из матерей шагнула вперед. Малыш поковылял следом, но был схвачен старшей сестрой.
— Дот! Это ты? — спросила она.
— Боже, Уинсам! Самед, помнишь, я тебе рассказывал? Уинсам, познакомься, мой друг.
— Премного наслышан и чрезвычайно польщен, — отчетливо произнес Самед.
Уинсам смерила его таким взглядом, словно у него было две головы.
— Что здесь произошло? — спросил Дот. — Бард умер?
Переведя ошарашенный взгляд на Дота, Уинсам ответила:
— Пока нет. По крайней мере, сегодня утром, когда я приносила еду, был еще жив.
Дот огляделся: люди сплотились, придвинулись и слушались молча. Чувствуя, как от страха постукивают зубы, он решился и спросил:
— А моя мать?
— У себя дома, как обычно.
Толпа расступилась, образовав узкий коридор. Какая-то женщина начала говорить, но на нее шикнули. Доту никто не смотрел в глаза. Он нерешительно повернулся к Уинсам.
— Иди, погляди сам, — сказала она.
Малыш подошел к ней и уцепился за ногу. Она погладила его по голове.
Успокоившись, Дот направился к своему дому, однако по мере того, как он подходил, шаги замедлялись — из-за запаха, что делался все сильнее. «Они обезумели, — пронеслось у него в голове. — Это какая-то шутка, дурной розыгрыш. Меня пытаются наказать».
— Мама? — позвал он в зловонный проем.
Ответа не было. Неловко согнувшись, он вошел в дом: взрослое тело не сразу вспомнило, как проходить в такие двери. Сырая грязь, мертвый очаг, немытая плоть — все это лишь аккомпанировало главному смраду. Дот отошел в сторону, чтобы пропустить дневной свет.
Мать сидела на полу обнаженная, скрестив ноги. Седые волосы были забраны в пучок. Она рассматривала Дота как мелкое животное, случайно забежавшее в дом: глаза автоматически отслеживали его движения.
Привыкнув к полумраку, Дот разобрал, что лежавший перед матерью объект был не кучей мусора, а скрюченным телом Ардент. Ноги сестры не дрыгались и не тряслись в знак того, что она узнала брата. Ардент не дышала. Мертвый смрад исходил от нее. На торчащей кверху деформированной руке ногти отливали серебром. Лицо уткнулось в пол.
Непослушным языком Дот лепил слова родного языка:
— Мы всегда знали, что она долго не проживет.
Мать посмотрела на него так, словно он сказал полную бессмыслицу. Ее голос с трудом выбрался из горла, в котором по крайней мере двое суток не было пищи и воды:
— Моя дочь за всю жизнь ни разу не болела!
Дот сморгнул горькую мысль: мама, это же я! На его лицо полз непрошеный смех. Ему хотелось крикнуть: «Посмотри на нее! Да она родилась больной! Воплощение болезни, живой недуг! Ей с самого начала не суждено было задержаться здесь надолго». Но разве можно говорить такое матери? Особенно если мать ухаживала за Ардент с того момента, как малютка появилась на свет резиновым узелком, который невозможно было развязать, и до последнего часа, когда простенькая душонка покинула этот комок плоти; если матери за все бессмысленные труды досталось не больше награды, чем уборщику, подчищающему отхожие места; если ты сам без оглядки бежал от этой неблагодарной работы, чтобы за долгие годы ни разу не вспомнить о матери и о тех, кто остался в жестоком мире Барда; а когда наконец вспомнил, то прождал еще несколько лет, прежде чем вернуться.
Дот вышел на свет. Самед сидел возле машины в окружении детей, которые трогали его кольца и по очереди примеряли солнечные очки. Матери смеялись.
— Что там, Дот? — спросил Самед.
— Моя сестра умерла. Ее надо похоронить.
— Это которая скрюченная?
Дот кивнул.
— Уинсам, у вас найдется кирка?
— Можно, я сейчас раздам гостинцы? — спросил Самед в их удаляющиеся спины. — Или музыку поставлю? Я вижу, здешние детишки отличные танцоры.
— Да, хорошая мысль, — ответил Дот с облегчением. В его теперешнем состоянии, когда в груди кипела заварушка, было немыслимо раздавать детям сладости и играть на аккордеоне, как он собирался.
Огороды здорово ужались — очевидно, в самый обрез, чтобы прокормить матерей с детьми. Кладбище, некогда окруженное ими со всех сторон, сейчас оказалось на отшибе, и к нему пришлось идти по сухой потрескавшейся земле.
Грунт за оградой был твердым, как бетон. Несколько раз взмахнув киркой, Дот вспотел, скинул белую рубашку и с облегчением окунулся в работу.
Копать пришлось долго. Уинсам отлучилась и принесла ему воды и сладкого сыра. Ветер доносил обрывки музыки, возгласы детей, смех женщин — это тоже подкрепляло силы.
Уинсам смотрела, как он работает, и рассказывала, отгоняя мух и глядя на углубляющуюся могилу:
— Сначала ушли мужчины. Года через два после того, как ты сбежал. А Бард не сдавался: присвоил себе всех женщин. Я сама от него дважды родила. Потом среди нас начались ссоры, ему это надоело, и он всех прогнал. Всех до одной. Теперь живет у дороги, в коровьем хлеву. Мы ему носим еду, но он с нами не разговаривает. И нам велит молчать: от наших голосов, мол, болит голова… — Она улыбнулась своим мыслям и добавила, увидев выражение на лице Дота: — Бард совсем не такой, как прежде.
— Я думал, он никогда не изменится, — пробормотал Дот, опершись на кирку.
— Зря ты тогда сбежал. Мы много об этом говорили. Из Барда словно пар выпустили. Ты был единственным, кому он мог все оставить. Неродная кровь, не стал бы ввязываться в ссоры…
— А как же Педдер? Или Гибкий Джо? Они были следующими в цепочке.
