— Уверяю вас, что я ничего не имею против вашего народа, — поспешил вставить Купорович.
— Возможно, возможно, — задумчиво согласился Малаку, улыбка на его лице сменилась хмурой озабоченностью. — Но, судя по вашему возрасту, очевидно, вы помните об отношении русских к евреям, когда Польша входила в состав Российской Империи. Да, евреи не забыли те погромы, тот ужас, который творился при царизме. И даже зверства фанатиков-нацистов не в силах стереть все эти страшные картины в памяти моего народа. Мне стоит только закрыть глаза, и перед моим взором снова встает та польская деревушка, где я родился, узкая улочка, по которой сотня казаков гонит, безжалостно стегая нагайками, обезумевших несчастных евреев. Женщины и дети погибают, растоптанные насмерть под копытами лошадей. Эти дикари врываются в наши дома, подвергают издевательствам и пыткам бедных местечковых евреев, женщин насилуют и обривают им наголо головы, над детьми издеваются.
Грегори припоминал, что о подобных фактах ему в юности приходилось где-то читать, а Купорович — тот знал, что все это так и было на самом деле. Наконец он прервал повествование Малаку.
— Мне все это известно, герр доктор. Но я знаю и то, что жестокие преследования евреев при царизме впоследствии были осуждены и уже не повторялись. При Советах ничего подобного не происходило; евреи обладают такими же гражданскими правами и свободами, как и другие советские граждане. Я лично знал многих евреев и имел среди них немало близких друзей.
Малаку пожал плечами.
— Ой, да я же не обвиняю лично вас. Я вспоминал о том времени лишь для того, чтобы объяснить, почему я уехал из Польши в 1903 году.
Немного помолчав, он добавил:
— Что ж, если нам предстоит вместе делать одно дело, то мы обязаны доверять друг другу. Присаживайтесь поудобнее, и я вам расскажу о себе.
С незначительным капиталом, который мне удалось наскрести, я вошел в дело к моему дяде, который к тому времени уже обосновался в Турции и занимался коммерцией. На протяжении всей Первой мировой войны наш бизнес благополучно процветал, и к 1919-му мне удалось сколотить небольшое состояние. Но торговлей я занимался лишь по необходимости, чтобы было на что жить. Поэтому я продал свою долю в деле и, став независимым и достаточно обеспеченным человеком, отдался целиком и полностью своим истинным пристрастиям.
А истинные мои интересы лежали в области изучения Микрокосма и Макрокосма, как оккультисты обозначают соотношение малого мира, заключенного в каждом человеческом существе, к необъятным просторам Вселенной. По правде говоря, я ведь доктор не медицины, однако мои исследования человеческого организма достаточно глубоко касались проблем медицины. И поэтому я вполне могу применять свои познания во врачебной практике, что с некоторым успехом и осуществляю два раза в неделю, чтобы заслужить симпатии местного населения. Но я отвлекся от главного.
Семерка, как вы, должно быть, слыхали, есть число мистическое и считается ключевым номером к Вечному Логосу. Именно по этой причине подсвечники в наших синагогах имеют по семь ответвлений для семи свечей. Люди, которым выпадает число семь, как правило, более развиты психологически, чем все остальные смертные, у них часто более чуткая интуиция, богатый внутренний мир, и из них порой получаются отличные предсказатели будущего. Я родился в седьмой день седьмого месяца и поэтому обладаю исключительными способностями для контакта со сверхъестественными силами. Мое имя Авраам давало мне дополнительную семерку, зато фамилия Малахия — лишь тройку. Это-то и стало впоследствии основной причиной того, что я поменял имя. Ибрагим, разумеется, имеет такое же цифровое выражение, как и Авраам, но Малаку — это еще одна цифра семь; так я искусственным образом усилил размах и мощь вибраций, которые мне так помогли при оккультных манипуляциях.
— Ну да, ну да, — пробормотал Грегори. — Но разве не руководствовались вы при перемене имени еще и стремлением в дальнейшем сойти за турка?
— Разумеется, — охотно признался Малаку. — Почти во всех странах мира евреев презирают и ненавидят, это настоящее проклятие моего народа. В 1907 году я женился на племяннице своего дяди и компаньона. Через три года она умерла, но, покинув меня, оставила мне в утешение дочь. К тому времени, когда я оставил коммерцию, Хуррем исполнилось десять лет, я строил для нее блестящие планы на будущее. Когда я решился принять турецкое подданство и поменять имя, чтобы оно давало мне цифру семь, я решил порвать заодно с теми людьми, которые знали меня и Хуррем довольно близко. Мы переехали из Стамбула в Анкару, где все нас принимали за турок по крови: благо мы с Хуррем бегло разговаривали по-турецки.
— Значит, фон Альтерн даже не подозревал о вашем происхождении, не так ли? — спросил Грегори.
— Ему это даже и в голову не приходило. Хуррем встретила его на одном из светских раутов и влюбилась без памяти. Я, правду сказать, никогда особенно не жаловал немцев как нацию, но, с другой стороны, Гитлер тогда только еще пришел к власти, и предугадать, чем его правление может закончиться, было трудно — кто мог предположить, что его враждебное отношение к евреям может привести к таким жутким и катастрофическим последствиям для моего народа? Здесь же речь шла о счастье Хуррем, а я всегда мечтал о том, чтобы она вышла замуж за человека благородного. Но как и у большинства прусских аристократов, у фон Альтерна были непомерные амбиции и очень скудные средства. А раз у него не было денег, я, чтобы сделать мою Хуррем счастливой, дал ему эти деньги.
— Отец! — прервала его Хуррем. — Зачем ты им все это рассказываешь? Ульрих был прекрасный муж, и я с ним была счастлива.
В ответ он пожал плечами.
— Дочь моя, под вопросом стоит наша добропорядочность, и я стараюсь рассказать этим джентльменам всю правду, ничего не утаивая. И я ведь не отрицаю того, что Ульрих — если не брать в расчет его политические взгляды — достойно выполнял свою роль супруга по отношению к тебе. И не узнав по имеющимся в моем распоряжении сверхъестественным каналам, что он с честью выполнит взятые на себя обязательства, я бы никогда не предложил ему денег, чтобы он на тебе женился.
Он посмотрел на разведчиков, проверяя, какой эффект произвели его слова.
— Когда Хуррем уехала с мужем в Германию, Польша уже восемнадцать лет была суверенным государством. В Турции мне больше делать было нечего, и я переселился в Польшу — все поближе к дочери. Те из моих родственников и старых друзей, кто еще остался жив, само собой, охотно и с радостью приветствовали мое возвращение. Больше их не преследовали, я нашел достойное применение своим способностям и интересам в новой Польше, помогал, чем мог, друзьям и родственникам, но… Но в 1939 году разразилась эта новая война. И Гитлер вовсю продемонстрировал всему миру свое патологическое неприятие еврейской нации, объявив, что сотрет всех евреев с лица земли. Чтобы не стать еще одной жертвой этого маньяка, я воспользовался своим турецким паспортом и уехал из Польши, где все знали, что я еврей, сюда в Сассен. Поскольку Хуррем была женой, а теперь вдовой нацистского офицера, никто не удивился, что к ней переехал жить ее папа, турецкий подданный. Итак, джентльмены, я рассказал вам почти всю историю своей жизни.
