– Забери!
– Клар, ты что?! – Мхов никогда ещё не видел её такой.
– Забери, я сказала! – похоже, она близка к истерике.
Мхов молча поднимается, пересекает комнату, забирает паспорт, прячет его в карман. Он не решается ничего спросить, просто стоит и ждет, когда Клара вынырнет из своего непонятного состояния.
Какое-то время она пусто смотрит прямо перед собой, медленно поводит головой из стороны в сторону, потом её взгляд становится более сфокусированным, осмысленным. Клара постепенно приходит в себя:
– Фу-у-у… Ух-х-х. – Трясёт ладонями, часто моргает, лицо мало помалу приобретает привычное выражение. – Олегыч, там вон… абсент. Налей, будь друг.
Бутылка «Хиллса» стоит на низком стеклянном столике. Гранённая рюмка притулилась здесь же. Мхов шарит глазами, ищет сахар, ложечку, воду.
Клара машет рукой.
– Не-не, ничего не надо. Просто так налей.
Пока Мхов откупоривает бутылку и наливает абсент, Клара вытаскивает из стоящей на полу квадратной деревянной коробки короткую толстую сигару «Коиба робустос», откусывает кончик блестящей гильотинкой, прикуривает от мховского подарка – золотой зажигалки «Ронсон». Приняв от Мхова рюмку, медленно выпивает обжигающий синеватый напиток, отдувается, пыхтит сигарой, окутывается густым ароматным дымом. Мхов по-прежнему молчит; сгорая от любопытства, ждёт объяснений.
– Прости, – наконец говорит она, не глядя на Мхова, – я понервничала.
– Из-за чего? – интересуется он.
– Так… – Клара слегка морщится. – Паспорт этот…
– А что паспорт? Вроде паспорт как паспорт.
– Да… Фотография эта…
– Что фотография? – Мхов старается не давить, словно боится ненароком спугнуть что-то очень зыбкое, ненадолго возникшее в голове у Клары.
– А чьё это фото? – осторожно спрашивает Клара, крутя в тонких пальцах дымящуюся сигару.
– Я знаю не больше, чем там написано, – честно признаётся Мхов. – Я думал, ты что-нибудь скажешь.
Клара рассеянно стряхивает серую колбаску пепла в пепельницу, напоминающую большую вогнутую каплю серебристого металла.
– Что сказать? – Она задумывается. – Испугалась я, вот что.
– Испугалась? Чего? – Мхов снова приближается к ней, усаживается на пол, легко проводит пальцами по тонкой щиколотке.
– Как сказать, чего? – Клара кривит губы. – Именно, что ничего.
Мхов вопросительно глядит на неё.
– Такого человека нет, – раздумчиво говорит Клара. – Вот тебе и всё ничего.
– Ну, правильно. Я ж сказал, что он умер, – дуркует Мхов.
Клара мгновенно разгадывает его нехитрый манёвр.
– Не прикидывайся дурачком, – строго говорит она, – тебе это не идёт.
– Хорошо. Извини, – соглашается Мхов. – Последний дурацкий вопрос. Может, это фото какого-то другого человека? Не владельца паспорта, а просто кого-то похожего на него?
Клара уверенным движением раздавливает в пепельнице окурок сигары, брезгливо нюхает кончики пальцев.
– Послушай, Кирилл. – Она немного форсит. – Это фото не владельца. И не невладельца. И не чьё-то там ещё. У этой фотографии вообще нет этого… прототипа, вот!
Мхов нервно смеётся:
– Живого прототипа, ты хочешь сказать?
– А какого ж ещё?
– Ну, если, например (он глядит на Кларину рюмку), сфотографировать «Любительницу абсента», то прототипом фотографии будет считаться изображение на картине. – Тут Мхова осеняет. – Может, в паспорте тоже репродукция какой-то изображения?
Клара с сожалением на него смотрит.
– Олегыч, очнись! Эту самую «любительницу» Ван Гог рисовал с живой женщины. Я только забыла, как зовут.
– Пикассо, – автоматически поправляет Мхов, думая на самом деле о другом.
– Как?
– «Любительница абсента» – это не Ван Гог, а Пикассо.
– Кирилл! Да что с тобой сегодня! – Клара укоризненно улыбается. – Даже абсент такой есть, он и называется – «Винсент Ван Гог»!
– Знаю. Маркетологи ошиблись, когда выбирали название.
– Вау! Ты серьёзно?! – Клара не на шутку удивлена.
– Вполне. А живопись, коли есть такая охота, изучай не по бутылочным этикеткам, а по альбомам, на худой конец. На «Любительницу абсента» можешь вообще посмотреть своими глазами, всего-то дороги до Питера.
– Я лучше к зеркалу подойду, – надувшись, ворчит Клара.
– Так ты что, – Мхов возвращается к прерванному разговору, – хочешь сказать, что изначальный, живой прототип может… ну… ощущаться спустя, так сказать, несколько последовательных изображений?
– Ага. И не только живой. А даже вымышленный образ, придуманный в чьей-то голове. Потому что любой вымысел состоит из кусочков реальности. Конечно, чтобы увидеть что-то за такими далёкими и сложными образами, нужна большая, очень большая сила. У меня такой нет, я-то точно в этих случаях ничего не увижу. Но какое-то такое тепло или что-то там ещё от реального или вымышленного прототипа чувствуется всегда. А сегодня… Сегодня впервые – пустота. А так не бывает.
– Ну хоть что-нибудь скажи, – просит Мхов, – ну напрягись, мне очень надо. Хоть какие-нибудь ощущения, догадки. Что всё это может означать?
– Ты что, не понимаешь? – устало спрашивает Клара. – Никаких ощущений. Никаких догадок. Ничего. Сплошной мрак, холод. То-то и страшно. А означать это может только то, что за этой фотографией как бы никого, ничего и нигде нет. Но об этом я тебе, по-моему уже говорила, вот.
– Клара, послушай, – Мхов берёт её ладони в свои, заглядывает ей в глаза. Он уже почти ни на что не надеется и продолжает, лишь повинуясь устоявшейся привычке по возможности доводить начатый разговор до конца. – Этот человек приходил в моё казино. Играл. Ходил в уборную. Его видели, с ним общались. Я лично видел его. Своими глазами.
– Кирилл! – взволнованно говорит Клара. – Ну что ты от меня хочешь? Я бы рада тебе помочь. Но я ничего, ничего не могу сказать! Я ж не колдунья, в конце концов, чтобы видеть то, чего нет!
– А кто-то может видеть то, чего нет? – Мхов изо всех сил вцепляется в её последнюю фразу.
– Ну, мой дед, кажется, мог.
– Он умер, я знаю, – торопится Мхов. – А что именно он мог?
– Вау, – Клара в раздумье морщит лоб, – он как-то говорил, что не всё, что здесь происходит, имеет здешнюю причину. Говорил, что на многое влияет что-то, что находится в иных, невидимых мирах. Нет, он называл их по другому… не невидимые, а… непроницаемые, вот.
– Надо же. И?
– И мог видеть и объяснять, наверное, какие-то здешние вещи как порождение нездешних.
– Серьёзно? Например?
– Ну, Олегыч, ну я не знаю! Он меня не посвящал в эти дела, да я маленькая была. Он вообще никого к этому особо не подпускал. У него был свой круг, типа, маги там всякие, колдуны, они где-то собирались тайно, это же всё было в «совке» под запретом. Потом перестали вроде скрываться, но всё равно в семье про эти дела ни гу-гу. А последние годы он вообще замолчал. Так, скажет иногда чего-нибудь, ну, там, смотрит телевизор, президент вякает, или эти кексы в Думе лапшу вешают, и говорит сам себе: «Трансференция убожества!», или ещё что. И как захохочет! И опять молчит.
