— Так-так, я начинаю потихоньку понимать, что к чему, и нижайшим образом прошу меня извинить. Никогда не стоит спешить с выводами. — Он осенил Мадлен крестным знамением. — Буду рад, если мои скромные знания окажутся вам полезными. — Монах сделал паузу, ожидая, что ему скажут, затем, ничего не услышав, продолжил: — До заката еще четыре часа, мы могли бы начать прямо сейчас.
Мадлен беспомощно развела руками.
— Я теряюсь. Начать? Но с чего? Здесь так много всего, и…
— Да, — сказал Гюрзэн, когда собеседница осеклась. — С чего начать? Это всегда проблема. — Он оглядел храм. — Я не знаю всего и не кривлю душой, когда говорю, что мои знания ограниченны. Даже если бы мне было известно больше, гораздо больше, то и тогда я не смог бы всего объяснить. Впрочем, я, хвала Господу, обладаю кое-каким умением сравнивать и сопоставлять, но, безусловно, уступаю в том Сен-Жермену. — Он задумчиво сдвинул брови. — Вы, кажется, понимаете древние письмена?
— Немного, совсем немного, — сказала Мадлен и добавила: — Да и никто не разбирается в них полностью. Первые переводы появились всего несколько лет назад. Я изучала работы Шампольона, но, чтобы освоить язык хотя бы в зачаточно-необходимом объеме, нужны время и постоянная практика. — Она указала на иероглифы, которые только что зарисовала. — Начнем отсюда, раз уж мы должны с чего-то начать. Я хочу знать, что это за помещение. Я хочу знать, что в нем делали. — Она спрятала блокнот в полевую рабочую сумку. — Я хочу знать, чей это храм, когда он построен и зачем. Я хочу знать, какие жрецы здесь служили. Я хочу знать, какие люди сюда приходили и как они молились.
Гюрзэн сочувственно поджал губы.
— Одним словом, вы хотите знать, каково это быть египтянином, но никого из них не осталось, чтобы вам о том рассказать.
Остались. Например, Сен-Жермен, подумала Мадлен про себя, но вслух ничего не сказала. Если ее возлюбленный не счел нужным проинформировать монаха о своем долголетии, то и ей не пристало выдавать его тайны.
— Вы правы: именно этого я и хочу, — согласилась она. — И раз уж не в моих силах переродиться в ровесницу сфинксов, то желательно, чтобы древние египтяне сами поведали мне о себе. Через свои письмена, скульптуры и фрески.
— Сделаю все, что смогу, — заявил Эрай Гюрзэн, глядя на свою собеседницу с все возрастающим интересом. — Язык древних египтян был предшественником нашего, коптского, языка. Мне кажется, я сумею вам кое-что подсказать, если вы, конечно, не против.
— Лучше так, чем никак, — сказала Мадлен, затем поспешно прибавила: — Простите, я не хочу вас обидеть. Но от этой работы подчас просто голова идет кругом. Каждое новое открытие — всего лишь очередная загадка, а стоит что-либо для себя прояснить, как тут же возникают десятки новых вопросов.
— Такова участь исследователей, — сказал Гюрзэн, оглядывая расчищенные площадки. — Как по-вашему, сколько еще копать?
— Не знаю, — призналась Мадлен. — Все зависит от того, что прячется под толщей песка. Если эта колоннада именно то, чем она кажется, тогда, скорее всего, к началу паводка большая часть храма будет обнажена. Но если обнаружатся новые статуи или что-то еще, дело затянется. — Она указала на пояс. — Последние наслоения мы удаляем кисточками…
— Очень разумно, — вставил Гюрзэн.
— Да, но весьма трудоемко. Нас также заставляют вести бесконечные записи, фиксирующие каждый наш шаг. Университеты, финансирующие, экспедицию, хотят знать, на что уходят их деньги. Мало того, местный судья уже успел побывать здесь с инспекцией и в скором времени, вероятно, заявится снова. Он подозрителен до враждебности. — Мадлен печально вздохнула. — А меня словно бы и не видит. Я пыталась ознакомить его с кругом своих проблем, но он даже не стал меня слушать.
— Он добрый мусульманин, мадам, и не привык… к европейским обычаям, — дипломатично ответил Гюрзэн, страшась даже представить, что испытал правоверный магометанин, когда к нему обратилась молодая женщина с неприкрытым лицом. — Вам еще повезло, что на вас посмотрели сквозь пальцы. Могли бы потребовать, чтобы вы прикрыли лицо или вообще удалились.
— Понимаю, — сказала Мадлен. — И, появляясь на городских улицах, обвязываю лицо шарфом. Но здесь эта мера предосторожности кажется мне излишней. Я знаю, что землекопам не нравится такое мое поведение, я знаю, что кое-кто из участников экспедиции также предпочел бы видеть меня за шитьем или, скажем, на кухне. — Она задохнулась, но тут же продолжила: — Не хочу никого обижать, но я намерена и впредь ставить во главу угла только свою работу. Ради нее я сюда и приехала. Живут же в этой стране другие европейские женщины. Не может быть, чтобы все они вели себя точно так же, как мусульманки.
Гюрзэн задумался.
— Женщины Египта в большинстве своем не получают даже начаточного образования. Считается, что учить женщину читать и писать — значит идти против веры. А вы щеголяете своей образованностью, чем раздражаете многих. И еще. Вы очень молоды, мадам Монталье, что больший грех, чем ученость. Египтяне легче смирились бы с вашим интересом к древностям, будь вы сама древней старухой.
— Но я вовсе не молода, — сказала Мадлен. — Честное слово.
— Сен-Жермен также утверждал, что он много старше, чем выглядит, — кротко заметил Гюрзэн. — И если он вам каким-то краем сродни…
— Сродни, — поспешила заверить она.
— …Тогда, вероятно, время вас мало старит. — Его голос звучал низко и тихо, как педальные ноты органа. — И все же, глядя на вас, я не могу дать вам более двадцати пяти лет. И то с огромной натяжкой.
— К сожалению, внешность обманчива, — вздохнула Мадлен. — Благодарю вас за комплимент, но могу сообщить лишь одно: из тех двадцати пяти лет, что вы мне столь любезно даете, я занимаюсь научными изысканиями долее полувека.
Пока монах, открыв рот, переваривал услышанное, на пороге храма появился тощий, жилистый египтянин с корзиной. Бросив на Мадлен ядовитый взгляд, он пробурчал несколько слов и поплелся, сгибаясь под тяжестью ноши, к телегам, на которых песок увозили в пустыню.
— Что он сказал? — спросила Мадлен, когда носильщик удалился настолько, что не мог ее слышать.
— Это уж точно не комплимент, — предупредил Гюрзэн, затем пояснил: — Он назвал вас проклятием этого места и демоном.
Мадлен только кивнула.
— А еще помянул жабье отродье и верблюжье дерьмо. Я права? — Она улыбнулась, заметив, как вытянулось лицо копта. — Я почти не знаю местного языка, но кое-что все-таки понимаю.
— А эти люди догадываются о том? — поинтересовался монах.
— Землекопы? Полагаю, что нет. Я стараюсь не подавать виду, что понимаю их болтовню. Мои коллеги тоже ничего не подозревают. Кроме, впрочем, Клода Мишеля, тот как-никак лингвист.
