– Анна Кузьминична, – сухо сказала Елизавета, – я же просила оставить эти разговоры!
– А ты, матушка моя, не кипятись! – хмыкнула тетя Нюра. – Свой огонек не на дуру старую изводи, а лучше промеж ножек его распаляй. Ты счастья своего сама не видишь, любят мужики вдов, слаще меда они на вкус…
Елизавета опустилась на табурет:
– Я очень серьезно больна. Мне бы сына успеть поднять, а вы все о какой-то страсти толкуете.
– О ней и толкую! Болезнь твоя родилась от бабьей скуки, от бабьей же радости ее как рукой снимет! Хочешь, на картишках раскину? Всю правду скажу про то, как твое сердце успокоится!
– Хорошо, раскиньте, – Елизавета безразлично пожала плечами. – Я пока хотя бы чай спокойно попью.
– Вот это ты, милочка, правильно решилась, – тетя Нюра послюнявила пальцы и жестом предложила сдвинуть карты. – Давай-ка отойдем да поглядим, хорошо ли мы сидим…
– С вами, тетя Нюра, не соскучишься. Все у вас гладко получается, как в кино. – Елизавета улыбнулась и поправила распахнувшийся подол халата.
– Ты, девонька, не бойся приятных слов, от них же у тебя ничего не убудет. – Нюра пристально посмотрела Елизавете в глаза и погладила ее пальцы. – Послушай меня, чего я в жизни только не повидала! И одно поняла: сколь ни тужи, а прошлое все одно забвением да быльем порастает. Только тоска бабья, словно плакун-трава, слезой проливается, да путь к заклятому кладу открывает…
На плите засвистел вскипевший чайник. Елизавета Андреевна поднялась с табурета и, заливая заварку кипятком, спросила:
– Неужели богатство найдется? Может, родственники за границей?
Тетя Нюра достала из шкафчика свою чашку, поставила на стол рядом с разложенной карточной колодой:
– Сама, милая, не знаешь, какое у тебя богатство есть! Ты только захоти, так для тебя все мигом устроится!
– Не пойму вас, – Елизавета Андреевна разлила чай по кружкам и выложила на блюдце остатки сахарного печенья, – опять с женихами сводите?
– Зачем сводить, когда уже все и так сведено! – выпалила тетя Нюра, но тут же осеклась, прикусила губу. Сделав вид, что обожглась чаем, сказала с напускной укоризной. – Меня, пожилую женщину, всякому легко обмануть и обидеть, а вот на карты, за то, что правду говорят, пенять нечего. Ты, милочка, глазки-то свои разуй да посмотри, как картинка к картинке, а масть к масти сами подобралися!
Дом Балабанова, бревенчатый, почерневший от времени и густо заросший мхом, увязнувший в земле по самые окна, показался Ивану скорее музейным экспонатом, «приютом убогого чухонца» или «хижиной дядюшки Тома»… Да чем угодно, только не местом, в котором мог обитать человек эпохи Интернета. Конечно, Алешка говорил, что живет на хуторе, которому лет триста, и где от повисшей в воздухе старости перевелись даже крысы. Где все настолько отжившее, что само время, просачиваясь в дом, намертво увязает в нем, как в трясине…
Сколько лет Матрене Емельяновне, бабушке Алешки, никто точно не знал. Старуха была неграмотной, нелюдимой. Вдобавок, жутковатая внешность и выцветшие безумные глаза. Немировские старожилы утверждали, что даже в дни их малолетства родители усмиряли непоседливых и капризных ребятишек одним упоминанием имени хуторской ведьмы.
Местные жители до смерти боялись Матрены, считая ее ведьмой и лешачихой, способной в полнолунье оборачиваться волчицей и резать скот, привозимый для забоя на немировский мясокомбинат. Для того чтобы ее сбить с живого, теплого следа крови, суеверные обыватели развешивали по заборам вываренные в соленой воде бычьи черепа – магические капканы для обернувшихся ведьм. Зачарует рогатый череп ведьму, как магнитом к себе притянет, и примется, проклятая, вылизывать его шершавым языком, сладострастно грызть бычьи рога. Да в порыве сатанинской похоти не заметит на костях соли, отравится ею, до нового полнолуния утратит половину своей силы и колдовскую способность мгновенно заживлять свои раны, позволяющую быть для врагов практически неуязвимой.
Богоявленские старики знали, что земля, на которой они живут – нечистая и проклятая, потому что осквернена предательством, лжесвидетельством и братоубийством. Здесь, на Матренином хуторе, больше двух веков тому назад пугачевский атаман убил из ревности родного брата и закопал живьем свою полюбовницу, забрюхатевшую невесть от кого. А через год после братоубийства взошли в сердце Творогова-Каина семена иной измены. И тогда за деньги, по сговору со своими товарищами, предал на позорную смерть казачьего государя Всея Руси – Емельяна Ивановича Пугачева. Старожилы поговаривали, что неискупленный грех смертным ядом просочился в эту землю, напитал собой воздух, растекся по подземным ключам, тревожа неупокоенные души и наводя порчу на всех живущих в безбожном городе-отступнике.
Еще двести лет назад прошел слух, что глубоким стариком на Страстной неделе вновь пришел сюда илецкий казачий атаман Творогов, страшной ценой купивший себе жизнь. Вернулся побывать на могиле безвинно убиенного брата, зверски замученной полюбовницы. Да только вместо покаяния принялся кутить на деньги, пожалованные царицею за предательство Пугачева. И все село Богоявленское гуляло с ним заодно, даже монахи не погнушались принять от него щедрые пожертвования. После Светлого Воскресения исчез старый казак, канул, как железный гвоздь в омут. Только на Радуницу сыскали его малые ребята на кладбище подле братовой могилы, повесившимся на осине, словно Иуда. Богоявленские мужики без лишнего глума снесли горемычного казака на хутор, где он свершил свое братоубийство, да и закопали в логу, чтобы лесные ручьи каждую весну начисто вымывали удавленнику кости. Дабы не была самоубийце земля пухом, чтобы вовек не знать успокоения проклятому Каину…
Молва утверждала, что и по сей день в окрестностях бродят неприкаянные души любовников, пытаясь в каждом встречном отыскать своего губителя, того не ведая, что давно нет среди живых ни казачьего атамана Творогова, ни государя Емельки Пугачева, ни гулящего вольного люда. Все без остатка иссушило и выпило время, сохранив мятущимся призракам боль, жажду мщения и уходящий под «черную грязь» переживший свой век хутор…
* * *
Возле старой, перекошенной и поросшей мхом двери Иван растерялся: ни звонка, ни ручки. Сверху – резные узоры, напоминающие не то сказочные травы с лицами, не то птиц, которых пеленают волнистые солнечные лучи. Нерешительно потоптавшись возле балабановской избы, Храмов наконец толкнул дверь. Раздался тягучий скрежет старых петель, повеяло колодезным холодом, сыростью и покоем.
