— Аминь, — выдохнул Ракоци, смущенный странными огоньками, плясавшими в глазах государя, но тот уже шел к изумленным иезуитам. Поочередно приветив каждого, Иван с видимым облегчением отступил к тазу с водой. Совершив омовение, он швырнул полотенце прислужнику и торжественно вскинул вверх руки, демонстрируя всем собравшимся их чистоту.
Царевич издал пронзительный вопль, ничьего внимания не привлекший. Бояре, привычные к выходкам слабоумного Федора, замерли в ожидании повеления разойтись.
Но случилось невероятное. Царь, вместо того чтобы отдать долгожданный приказ, вдруг стронулся с места и, влекомый незримыми силами, снова приблизился к чужеземному дворянину. Подойдя к нему, он склонил голову и прикоснулся к его нагрудному знаку. Бояре раскрыли рты.
— Государь? — осторожно сказал Ракоци, не понимая, как быть.
Иван, словно не слыша, ощупывал украшение. Странные огоньки в глазах его разрослись. Наконец он взглянул на Ракоци.
— Я не могу определить природу главного камня.
Ракоци осторожно ответил:
— Это сапфир, государь.
— Сапфир? — Иван отпрянул на шаг. — Но ведь он черный. В нем светится сама тьма!
— Встречаются иногда и такие сапфиры, — сказал Ракоци, чтобы что-то сказать.
Иван опять потянулся к нагрудному знаку, но, словно ожегшись, отдернул руку.
— У него есть цена?
Ракоци чуть помедлил, ибо сапфир был ему дорог. Он назначался в дар Ранегунде — почти семь столетий назад.
— Не у этого, государь. Сей кабошон — своеобразная родовая реликвия, я не могу с ним расстаться, не потеряв при этом лица. — Он помолчал, надеясь, что Иван сочтет уважительной причину отказа, потом добавил: — Но у меня есть подобные камни. На них можно взглянуть.
— Сколько штук? — потребовал ответа Иван. Лицо его отражало крайнюю степень волнения.
— Одиннадцать, государь. Они столь же крупны, но разнятся в цвете. Чисто черных немного, остальные прохвачены синевой. — Ракоци вновь помолчал. — У меня есть также изумруды, аметисты, рубины. И черный жемчуг. — Он внутренне покривился, браня себя за последнее заявление. Черный жемчуг у многих народов почитался средоточием скорби, сулящим своим обладателям немалые беды. Но… возможно, у русских это не так.
— Я хочу видеть их, — заявил Иван, озираясь в поисках Годунова. — Устрой мне это, Борис. Проведешь позже графа ко мне. Его спутников тоже. — Он повернулся к иезуитам. — Вы поможете графу. Он друг вашего короля, и ваш долг неукоснительно подчиняться его повелениям. — Царь помолчал, уставившись на кабошон. Его явно притягивало тусклое гипнотическое мерцание камня. — Одиннадцать темных сапфиров. И изумруды. И аметисты. Ты принесешь все это. Свой жемчуг тоже. Не заставляй меня ждать.
В толпе бояр послышался слабый шелест, но тут же стих, ибо в присутствии повелителя никто не осмеливался роптать.
Иван хлопнул в ладоши, давая знать, что прием окончен, и скорым, размашистым шагом побежал через зал. Опешившая охрана замешкалась, потом бросилась следом. Царь словно помолодел лет на двадцать, и это внушало страх.
Шум в толпе придворных усилился и уже не ослабевал. Лица бояр были мрачны, глаза их сверкали. К группе послов, на которую изливались волны всеобщего недовольства, подошел Борис Годунов.
— Батюшка не омыл руки, после того как прикоснулся к вашему камню, — пояснил он доверительно. — Это расстроило многих.
Ракоци внимательно вгляделся в умное лицо государева фаворита.
— Причина их раздражения только в этом? — спросил после паузы он.
Борис посмотрел на бояр, растекавшихся по огромному залу. От золотых кафтанов рябило в глазах.
— Частично, — сказал он наконец. — Еще их насторожил цвет вашего камня. Ну и, конечно, черные жемчуга.
* * *
Письмо отца Милана Краббе к архиепископу Антонину Катнелю, похищенное кем-то из челяди и потому не дошедшее до адресата.
«Во имя Святой Троицы шлю вам свои приветствия, ваша честь, да благоволит Господь ко всем вашим начинаниям!
Вот уж два месяца мы проживаем в Московии, а нас все еще сторонятся как зачумленных. Бояре убеждены, что одно наше присутствие портит их государя. С нами время от времени общаются лишь англичане и некоторые православные духовные лица, правда, последние смотрят на нас свысока. Им не по нраву ни наша склонность к толкованию Святого Писания, ни наши латинские ритуалы. Одно хорошо: граф Сен-Жермен таки взласкан царем и даже стал для него чем-то вроде наперсника. Отец Погнер внушает графу, что тот должен убедить царя пролить свое радушие и на нас, но его замыслы от воплощения пока что весьма далеки.
Москва бурно строится. Плотники тут очень смышленые и изловчились заранее заготавливать бревна, аккуратно напиленные, с уже выбранными пазами. Заказчику надобно лишь сообщить о желательном количестве комнат, и заготовки нужной длины присылают прямо на место постройки. Дом из них можно собрать менее чем в неделю, что очень выгодно горожанам, особенно погорельцам, ибо им не приходится прозябать без угла.
Граф Сен-Жермен, он же венгерский дворянин Ференц Ракоци, уже обзавелся таким домом в ювелирном квартале — вблизи Кремля. Он намерен обставить его в русском стиле, к чему с большим одобрением относятся такие важные царедворцы, как братья Шуйские и Борис Годунов. Последнего здесь считают первым кандидатом в регенты при государевом отпрыске Федоре, в случае если он унаследует трон. Но местная знать Годунова не любит, несмотря на его осмотрительность и приветливость. У него мать — татарка, а такого обстоятельства вполне достаточно, чтобы подозревать человека в двурушничестве. Я попытался обсудить это с Ракоци, но тот заявил, что сей вопрос отношения к нашей миссии не имеет, а Годунов — правая рука государя, и потому союз с ним выгоден нам.
Хочу также сообщить, ваша честь, что вы совершенно правы. У православного духовенства нет орденов. Имеется лишь некое всеобщее монашеское братство, подчиняющееся единой верхушке, состоящей из высших духовных чинов. Русские батюшки говорят, что деление внутри церкви способно породить только свары и не соответствует духу Христова учения. Все это изрекается с непреложной уверенностью в правоте своих слов, но представьте мое изумление, когда я узнал, что на Руси всего лишь малая толика священнослужителей умеет читать, а грамотные монахи вообще попадаются редко. Здешние пастыри в большинстве своем знакомы с Евангелием лишь в приблизительной мере и бубнят прихожанам тексты, заученные наизусть. К библейским историям они относятся как к легендам и знают их очень поверхностно, зато хранят память о некоем князе Игоре и прочих давно опочивших русских князьях. Тяга к знаниям тут не только не поощряется, но меня даже пытаются убедить в ее вредности для христианства. Знания умножают сомнения, а вера должна быть крепка. Вот довод, какой мне обычно приводят, а еще заявляют, что, не будь католики грамотны, нас, иезуитов, не было бы вообще, чем устранились бы многие скорби. Еще нашу церковь корят в том, что она ведет летосчисление от Рождества Христова, а не от сотворения мира, как ведут его здесь. Мне твердят, что соблюдение иного календаря равносильно возвышению Бога-Сына над Богом-Отцом, а это ересь.
