– Не пойму я, братва, – заговорил Студент, и все почтительно замолчали. – Чего вы тут порожняки гоняете? Тут был, там был, такая кликуха, сякая… Дальше-то что? Сразу видно, что Лютый не просто блатной – он из бугров «черной масти»! Под какой кликухой где засвечиваться – его дело! А был он там или сям – так восемь лет прошло, у любого в мозгах все перемешается. Главное: и Жучку он помог, и Кузьму Бурового спас! Не так, что ли? Отвечайте!
– Вообще-то так, – помявшись, сказал Жучок.
– В натуре! – кивнул Буровой.
– Вот и всё! – Студент пристукнул ладонью по столу. – Тогда хватит в говне копаться и закрыли эту гнилую тему! Лучше давайте решать, что с этим делать? – Он показал на труп Матроса.
– А что делать? – переспросил Сторублей. – Вывезем и зароем в поле!
– Не катит, – покачал головой новый Смотрящий. – Земля мерзлая, глубоко не закопаем. И потом – если его найдут поблизости, то всю Горчаковку перетрясут, местные и расскажут, что тут целая кодла съезжалась, лягавые на Космонавта выйдут, его корешей перехватают…
– Гля, верно! – одобрительно покрутил головой Техасец. – А чего тогда делать?
– Да ничего. Мы его не трогали, он же своей рукой… Вон, до сих пор за нож держится. Пусть так и будет!
…Труп Матроса той же ночью вывезли в его собственной «эмке» в его же квартиру на Солянке, положили на пол рядом с его кроватью: вроде он сам себя и прикончил. Правда, пальто в это объяснение вписывалось слабо, но проще было его оставить, чем снимать. Мало ли, может, с улицы пришел да сразу, не раздеваясь, и зарезался. Тем более что лягашам такое объяснение тоже понравится.
Ленинград – Ростов, февраль 1963 года
Успокаивающе постукивают колеса. На застеленном газетой столике картошка в мундирах, вареные яйца, черный хлеб, соль, луковица… «ТТ» у Руткова в самодельной подмышечной кобуре, как в иностранных фильмах. Сейчас он обмотал его ремешками и сунул под подушку, многозначительно взглянув на стажёра – мол, страхуй, приглядывай в случае чего… Они в купе вдвоем – соседи то ли курят в тамбуре, то ли направились в вагон-ресторан.
– Леонид Сергеевич, а в заднем кармане «дуру» носить можно?
– Дуракам – можно, – меланхолично отвечает Рутков, очищая сваренное вкрутую яйцо. – Ты, Сашка, без необходимости эти поганые словечки не употребляй. Для нас это табельное оружие.
– Что значит «табельное»?
– Предусмотренное табелем положенности, – объясняет капитан и, крепко посолив, откусывает половину яйца. – «Тэтэшник» в задний карман никак не положишь – торчать будет да вывалится в конце концов. А вот есть у меня нетабельный «браунинг», я его у Сеньки Быка конфисковал – на ладони помещается, так в «жопнике» ему очень удобно… Ты давай ешь, дорога неблизкая.
– «Жопник» – это тоже из жаргона карманников, – бурчит Сашка, беря картофелину. – А я читал, что у шпиона пистолет торчал из заднего кармана, а наш подкрался – раз! – и выхватил.
– Меньше читай всякой ерунды!
Ближе к ночи с Балтики налетела страшная метель. Поезд полз сквозь нее еле-еле, и Сашка Лобов, лежа на верхней полке плацкартного вагона, слышал, как барабанит по окнам и железному корпусу бешеная ледяная дробь, и вагон покачивается и вздрагивает, и скрипит, словно корабль, плывущий по штормовому морю. Кто-то из пассажиров сказал, что перед составом пустили специальный маневровый локомотив с противоснежным щитом и сигнальной сиреной. И точно, иногда до Лобова доносился какой-то нечеловеческий вой, мощный, надрывный, безнадежный. Он полагал, что это и вправду сирена… Хотя не был уверен.
Вообще, обстановочка Лобову нравилась. Типичное начало для леденящей кровь детективной истории. Где-то совершено ужасное убийство. Двойное. Нет, даже тройное. Отважный сыскарь спешит по следам преступника, мчится сквозь ночь, но будто сам дьявол пытается ему помешать, насылает пургу и холод, воет и ревет, воздвигает снежные барханы на его пути, выгоняет из лесов волчьи стаи. А сыщик зорко смотрит в окно, усмехается в ночь своей знаменитой холодной улыбкой и знай себе складывает в уме хитрые оперативные комбинации (тоже знаменитые). Он ничего не боится ни на том, ни на этом свете. Не боится, не отступает, не ждет пощады и сам не щадит никого. А в самые ужасные моменты, когда обычные люди получают разрыв сердца, сотрясение мозга или просто сходят с ума, он только щурит правый глаз, словно подмигивая смерти, и характерным жестом мнет в пальцах очередную папиросу (пардон, сигару). А потом разбирается с проблемой на раз-два… Нет, кажется, у него бывают легкие приступы головокружения от высоты. Так называемое «вертиго». Но об этом ведь никто не знает. Даже те ослепительной красоты девушки (а также опытные светские дамы… Ох, и чертовки!), с которыми его то и дело сталкивает судьба, не догадываются о тайной слабости отважного детектива. А также о том, что он тайный стажёр 007 на службе Ее Королевского Высо…
Лобов открыл сонные глаза, несколько секунд таращился на плафон светильника. Кажется, уснул. Глянул на часы. Начало второго. Снаружи продолжала выть метель, сквозь белую пелену за окном еле пробивался тусклый свет фонаря. Фонарь не двигался. То есть не перемещался, как ему положено, из одной части окна в другую, чтобы потом смениться следующим фонарем или просто исчезнуть. Состав стоял. Где-то рядом вполголоса переговаривались люди. Дзынькала ложка о стекло. Пахло креозотом и теплыми человеческими телами. Внизу невозмутимо похрапывал капитан Рутков.
Лобов приподнялся, громко шепнул в темноту:
– Стоим, что ли?
Ложка перестала дзынькать, из темноты пришел ответ:
– Стоим, стоим… В районе Бологого, говорят, пути накрыло начисто, пробивать будут.
– Вот-вот, и пробьют ли еще, неизвестно, – подхватил скрипучий женский голос, по-видимому, продолжая какой-то спор, начатый еще до пробуждения Лобова. – Вот при Сталине уже давно бы и пробили, и вениками почистили, и под баян бы сплясали.
– Тш-ш, ты! Околесицу свою завела опять… Как тебя послушать, так при Сталине всегда солнышко светило!
– Светило, как положено. А такого светопреставления, как вот это, точно не было. Это ненормально! Вот увидишь, будут еще землетрясения в Ленинграде и смерчи в Пскове! Это ж космос все! Пустили эти спутники, проковыряли дырки в небе, вот оно и посыпалось! Сталин был мудрый, понимал, что небо портить нельзя, он всю картину в голове держал! Потому и не пущал ракеты, осаживал очкастых этих, чтоб не шкодили!
