Черные подвижные массы воды с угрюмым рокотом протекали в непроницаемой мгле, плыли безостановочно, как бы в вечной погоне, в вечных жалобах на непрекращающийся, бессмертный труд.
Не было ни неба, ни звезд, только поблекшие зарева тлели над городом ржавой, влажной пылью. Вдоль невидимых, затерявшихся во мгле берегов светились фонари, колеблясь, как красные и золотые цветы, а вдали сонно гудели мосты, перекидываясь разноцветными яркими дугами над колышущейся мрачной рекой.
Иногда какой-нибудь пароход пробегал в темноте, возникал, как привидение, краснея освещенными окнами, и исчезал, как будто его никогда и не было.
А иногда из города доносилось слабое эхо уличного шума, рассыпалось безжизненной дробью и замертво падало на поверхность воды. Или ветер, шумный и необузданный, пропитанный гнилью и болотной сыростью, вырывался из сети улиц, кружился, как пьяный, и полз по берегу к обнаженным, притаившимся в темноте деревьям. И долго-долго потом были слышны их жуткая дрожь и тихое рыдание.
Зенон сидел, обессиленный до полного омертвения, ушедший в себя и далекий от внешнего мира. По гранитной набережной то и дело стучали чьи-то шаги, но он их не слышал и не знал о том, что сзади него уже несколько раз появлялась из мрака чья-то тень и блестели чьи-то хищные, притаившиеся глаза.
Душа его была в обмороке, погрузилась во мрак, как та лодка, которая качалась на волнах у его ног, была мертва и пуста. Он слышал только тихий тревожный плеск воды, словно сонный шепот собственного сердца, всецело отдался власти непроницаемой ночи, полной тихого плача прозябших деревьев, порывистых всплесков воды и странной, неизъяснимой тоски.
Ему казалось, что он лежит на волнах и плывет в беспредельность гибели и забвения, что весь он ушел в этот неутешный, жалобный плач, а ночь охватывает его распаленную тяжелую голову холодными материнскими руками, нежно колышет баюкающими сладкими движениями и поет какую-то забытую песню детских грез и умершей тайны.
Он мог бы просидеть всю ночь в этой радостной затерянности, если бы над ним не загремел строгий голос:
— Советую отсюда уйти, здесь холодно и опасно.
— Зато тихо и хорошо, — ответил он недружелюбным тоном, подымаясь, так как полицейский взял его под руку и повел от реки.
— Не позволяете никому даже утопиться? — насмешливо спросил Зенон.
Но полицейский довел его до освещенной улицы, оглядел и отошел, не говоря ни слова.
«Если бы он меня арестовал, мне не надо было бы возвращаться домой», — подумал Зенон, колеблясь некоторое время, не пойти ли ему за полицейским и не попросить ли его об этом как о величайшем благодеянии, но тот уже исчез. Он остался один, беспомощно блуждая глазами по пустой улице; ему не хотелось идти домой, никуда не хотелось идти; он охотно сел бы у стены первого попавшегося дома и так бы и остался на месте. Он бы, наверное, так и поступил, если бы не чувствовал отвращения к крысам, которые с писком бегали по водосточным канавам.
Он пошел дальше, почувствовав вдруг, что ему страшно холодно и хочется есть.
На Странде было совсем пусто, лишь иногда из ресторанов или из переулков вырывались группы пьяных и начинали орать охрипшими голосами. Было уже поздно, магазины были закрыты. Работали только бесчисленные ресторанчики, а по тротуару прогуливались раскрашенные женщины; они останавливали его приглашающими взглядами, а более смелые брали под руку, увлекая в темные боковые улицы. Зенон молча, но мягко отстранял их, ища, куда бы зайти, чтобы немного подкрепиться.
Он заглядывал в двери различных кабачков, но его отпугивали эти заведения, из которых вырывался запах алкоголя и пьяный шум голосов; он торопливо отходил и продолжал искать.
По улицам фланировали подозрительные и странные лица, из полумрака доносились какие-то слова, в боковых темных переулках собирались таинственные группы людей, а среди них суетился старый седой господин, раздавая красные и зеленые листки с текстами из священного писания, в которых говорилось о том, как позорно грязнить тело развратом, и, грустно улыбаясь, спешил исчезнуть, чтобы чей-нибудь кулак не опустился на его спину.
Зенон перешел на другую сторону улицы — там, в темных углублениях домов, у подъездов многочисленных театров, перед освещенными еще конторами газет, везде, где только толпились прохожие, где чаще мелькали силуэты девушек и слышались призывные оклики, появлялась высокая, одетая в черное женщина, смело раздававшая всем священные тексты. Порой она ожидала где-нибудь в тени и неожиданно пересекала дорогу случайно сошедшимся парам, не обращая внимания на оскорбления, пинки и ужасную грязную ругань, которою ежеминутно осыпали ее рассерженные девушки. Она принимала все это с покорностью, опускала голову и шла дальше, неутомимо делая свое святое дело милосердия и сострадания.
Зенон остановился перед ней, протягивая руку; она подняла на него красивое бледное лицо и подала ему целую пачку листков. Он нерешительно произнес:
— Вы сеете без устали доброе слово...
— Я была грешна, Господь просветил меня, поднял со дна позора, и вот я жизнью своей искупаю грех, — ответила она с торжественной строгостью.
— Вы принадлежите к Армии спасения?
— Я принадлежу к церкви «Истребление греха».
— К церкви, желающей победить зло при помощи изречений? — В голосе его прозвучала ирония.
— Если эти изречения не накормят души, то и предложенный людям хлеб будет камнем.
— А кто же избавит их от нищеты?
— Мы избавим, наша церковь, искореняющая зло до дна, действующая добром! Вот подробные данные о нашей деятельности. — И она подала ему тонкую брошюрку.
— Вы не боитесь оскорблений и опасностей?
— Со мной Господь.
— Может быть, но вы так молоды, так красивы и беззащитны, — невольно шепнул он.
Она обвела его суровым взглядом больших черных глаз.
— «Красота твоя — это видимость, путем которой дьявол ведет тебя к греху, это маска, скрывающая под собой смердящий труп, — поэтому возненавидь ее и презри», — произнесла она фанатично и отошла.
Он пожал плечами и, уже не колеблясь, вошел в первый попавшийся кабачок.
У буфета, блестевшего медной отделкой, стояли две ярко одетые девушки. Не обращая внимания на их попытки заговорить с ним, Зенон прошел в большую низкую залу, разбитую перегородочками на ряд отдельных лож, между которыми проходил узкий коридор. Заняв место, он приказал подать себе есть.
В соседней ложе вскоре уселись две девушки, то и дело они заглядывали к нему через перегородку, но он не замечал их, поспешно глотая пищу и запивая ее вином.
Он почти никогда не пил вина, и поэтому теперь ему было как-то особенно мучительно приятно опорожнять рюмку за рюмкой; вино успокаивало его, усталость постепенно исчезала, бессильная мысль понемногу прояснялась, и по всему телу разливалась спокойная теплота. Он быстро пьянел, бессознательно подливая себе в рюмку; его охватила блаженная, сладкая тяжесть, и он улыбался самому себе глупой, тихой улыбкой.
