Вестминстерское аббатство никогда еще не было свидетелем ничего подобного. Виктория же думала лишь о том, что она могла бы успеть схватить Ролле, не дать ему упасть — ей ведь хватало скорости, чтобы сделать это, — однако она не успела, потому что…
Почему же?
Потому что какой-то иной инстинкт велел ей не делать этого.
Затем наступил момент, когда новой королеве надели корону, и по сумрачному залу пронеслось мерцание: это присутствующие пэры надели свои короны. Зазвучали трубы, снаружи раздались пушечные выстрелы, оповестившие всех и вся, что Англия получила свою новую королеву.
И в эту минуту она посмотрела наверх, где в Вестминстерском аббатстве имеется галерея, и увидела там свою мать, поднесшую к лицу сведенные вместе кисти рук. А возле матери стоял сэр Джон Конрой, и руки у него были заведены за спину, волосы свисали, будто хвост у пони, на скулах залегли глубокие тени, глаза были совсем черными.
Виктория сдала на хранение корону, державу и скипетр; с полным самообладанием и достоинством вернулась к своей карете, миновала улицы Лондона, заполненные ее подданными (пока еще улыбающимися и радостно машущими ей), вошла в Букингемский дворец.
Там она искупала Дэша. Ибо для нее существовали непреложные обязанности, не зависевшие от того, королева она или нет.
В тот первый, очень трудный для нее год бывали моменты, когда она вспоминала день своей коронации, и он казался ей последним днем счастья — ей казалось, что на нем счастливая жизнь для нее закончилась.
Не только из-за скандалов, вроде дела леди Флоры Хастингс, которое в первый год ее царствования взбудоражило весь двор. А кто за всем этим стоял?
Конрой.
Королева исключила его из круга собственной жизни, но он оставался в союзе с ее матерью и все еще держал ее под полным контролем. Он взял Хастингс в штат, и когда подумали, что она беременна, при дворе разразился скандал. Однако бедняжка не была беременна: выросшее у нее брюшко оказалось быстро прогрессирующей злокачественной опухолью — она умерла.
Виктория не была… любезна с Хастингс, она это знала. Не отнеслась к ней с доброжелательностью.
Эта опрометчивая нелюбезность стоила ей дорого: когда за дворцовую историю ухватились газеты, все было расписано в самых черных красках. Когда вскоре после того Виктория как-то катила в своей карете по Лондону и помахала кому-то из публики, ей не помахали в ответ — хуже того, ей плевали вслед, как чернь ведет себя обычно с преступниками.
Она была шокирована этим, чувствовала себя подавленной: Виктория просто не ожидала, что публика знает эту историю в деталях. Она откинулась на спинку своего сиденья, попытавшись улыбнуться баронессе (ту, конечно, обмануть было трудно). Ее обуревала целая гамма чувств: недовольство, горе, сожаление.
И вот сейчас она заново проанализировала тот случай. Действовала она неправильно, кривить душой здесь не стоило: не была дипломатична, не проявила сочувствия, хотя оно и просилось наружу. Вместо этого она позволила возобладать своим чувствам к сэру Джону Конрою, что и повлияло в итоге на ее отношение к леди Флоре.
Она пообещала себе впредь не допускать подобной ошибки.
И она пыталась этому следовать.
На протяжении года у Виктории было слишком мало времени, чтобы раздумывать о делах сердечных, но она не могла не признаться себе, что от случая к случаю ее мысли улетали в одном определенном направлении. И направлялись они в таких случаях за море, в Германию, к династии Саксен-Кобургов. И к Альберту.
Тогда они расстались друзьями. Она вспоминала теперь о чрезвычайно любезном его обхождении, не забывая и о моментально установившейся дружбе между ним и Дэшем. На ум приходило и то, что он отличался не просто изящным воспитанием: в нем самом было нечто очень правильное, такое морально твердое и принципиальное. Было трудно представить Альберта замешанным в скандалах и интригах, которые внушительной дозой яда отравляли, казалось, весь воздух при дворе. Она рассматривала его, конечно, с точки зрения той поддержки, какой он мог бы стать для нее самой: его невозмутимость была чудесным свойством, его мудрость — большой силой, и оба эти блага она хотела бы иметь на своей стороне. Конечно, лорд Мельбурн был замечательным собеседником и наставником; несомненно, его поддержка оказалась просто бесценной в те первые дни ее правления, но, каким бы преданным другом он ни был, дела политики для него стояли на первом месте, и на этот счет у нее не было никаких иллюзий.
Позволил бы Альберт, чтобы она допустила такую ошибку, как в деле леди Хастингс? Несомненно, его совет был бы более мудрым, нежели тот, что она тогда получила.
Он может быть благом для трона, она это знала — благом для нее: обходительный, добрый и честный.
Но чувствовал ли он то же самое? До нее уже доходил шепоток насчет его нелюдимости: якобы не в его вкусе любить музыку и танцы; в придачу до ее ушей постарались донести сплетню, что он будто бы назвал ее однажды «толстухой», такая вот пощечина.
Захочет ли он ее?
У нее, как у королевы, было право сделать любое брачное предложение: вариант, что такое предложение могло быть отклонено, исключался — сделать так означало поссорить две династии, по крайней мере, создать трещину в их отношениях. Да этого бы никогда не допустил и дядя Леопольд, так энергично настаивавший на союзе двух домов, что даже организовал еще один визит.
Тем не менее пока ей оставалось лишь мечтать, что так оно и будет. Как любая женщина, она надеялась выйти замуж по любви. Любовь была на первом месте, долг — на втором. Как и любой женщине, ей хотелось видеть у своих ног поклонника — преданного и пылкого. Откуда ей знать, что чувствует Альберт, когда прошло столько времени?
Она постаралась прояснить свое отношение, включив в письмо к дяде Леопольду фразу о том, что Альберт должен понимать — «между нами не было какой-либо договоренности». Она никогда не давала ему ни единого намека на обещание выйти за него и не собиралась делать это теперь. Слегка покривив душой, Виктория добавила, что Альберту она очень понравилась, насколько об этом можно судить по его поведению; что она абсолютно уверена в нем как в самом добросердечном друге и родственнике, но о большем говорить все же не стоит. Даже если что-то такое и было, продолжала она, то «дать окончательное обещание в этом году невозможно, ибо такого рода событие могло бы иметь место, самое раннее, через два-три года».
«Вынужденное», — подумала она, улыбаясь, когда прикладывала свою восковую печать. Посмотрим, кто на самом деле будет вынужден.
