Но только одно из имен, имя Анжелины Маргариты, заставило Тимоти затаить дыхание. Оно очень мягко перекатывалось на языке. Оно было прекрасно.
— Когда она умерла? — спросил Тимоти.
— Спроси лучше, — сказал Отец, — когда она родится.
— Так она же уже родилась, и давным-давно, — удивился Тимоти. — Я не смог разобрать дату, но уж точно…
— Уж точно, — прервал его высокий, сухопарый бледный человек, сидевший во главе стола и час от часу становившийся все выше, сухопарее и бледнее, — уж точно, если я могу верить своим ушам и нервным окончаниям, она родится не позже чем через две недели.
— Насколько не позже? — спросил Тимоти.
— Посмотри сам, — вздохнул Отец. — Она не станет залеживаться под этим камнем.
— Ты хочешь сказать?..
— Понаблюдай. Когда надгробие задрожит и земля зашевелится, ты получишь наконец возможность посмотреть на Анжелину Маргариту.
— А она будет такая же прекрасная, как ее имя?
— Уж не сомневайся. Я бы очень не хотел наблюдать, как старая карга понемножку молодеет, год за годом приближаясь к своей былой красоте. Если нам повезет, она будет подобна кастильской розе. Анжелина Маргарита ждет. Беги посмотри, проснулась она или нет. Живо!
И Тимоти побежал; один крошечный друг висел у него на щеке, другой затаился в его рукаве, третий следовал за ним по пятам.
— О Арах, Мышь и Ануба, — говорил он, поспешая к выходу из старого темного Дома. — Что же все-таки имел в виду Отец?
— Тихо, — прошелестели ему в ухо восемь тонких ног.
— Слушай, — донеслось из его рукава.
— Отступи в сторону, — сказала кошка. — Я пойду первой!
Добежав до могилы с белым, гладким, как девичья щека, надгробием, Тимоти встал на колени и приложил к холодному мрамору ухо, в котором сидел невидимый ткач, чтобы слушать с ним вместе.
И закрыл глаза.
Сперва: мертвая тишина.
И опять тишина.
Он был уже готов разочарованно вскочить на ноги, когда легкое щекотание в ухе сказало ему:
— Подожди.
И откуда-то из безмерной глубины до него донеслось что-то похожее на одиночный удар погребенного сердца.
Земля под его коленями трижды вздрогнула.
Тимоти смятенно отпрянул.
— Отец говорил правду!
— Да, — прошептало в его ухе.
— Да, — эхом отозвался пушистый шарик в его рукаве.
— Да, — мурлыкнула Ануба.
Это было так жутко и непонятно, что Тимоти расплакался и продолжал плакать всю дорогу домой.
— О бедная леди!
— Чем же она бедная? — удивилась мать.
— Но она же мертвая!
— Теперь уже ненадолго. Успокойся и жди.
Но он не нашел в себе сил вторично навестить белое надгробие, а только отряжал к нему своих посланцев, чтобы послушали и доложили.
Сердце билось день ото дня сильнее. Землю пронимала нервная дрожь. В его ухе выткалась паутинная завеса. Карман его куртки ходил ходуном. Ануба носилась кругами.
Близилось время.
А затем, на половине долгой ночи, после только что отгремевшей грозы, в кладбище ударила одинокая молния.
И земля разрешилась наконец от бремени, и было это так.
В три часа поутру, в полночь души, Тимоти выглянул в окно и увидел свеченосную процессию, устремлявшуюся по тропинке к Дереву и тому, особому надгробию.
Процессию возглавлял отец с многолапым канделябром в руке; он взглянул и сделал знак. Испуганный или нет, Тимоти должен был участвовать.
Когда он догнал Семью, та стояла уже вокруг могилы, освещая ее высоко воздетыми свечами.
Отец протянул Тимоти маленькую лопату.
— Одни лопаты скрывают, другие раскрывают. Будь первым, кто откинет ком земли.
Пальцы Тимоти выронили инструмент.
— Подними и копай, — сказал отец. — Живо.
Тимоти неловко воткнул лопату в могильный холмик. Грянули три новых сильных удара сердца. Мраморное надгробие треснуло и развалилось надвое.
— Прекрасно!
Отец начал энергично копать, к нему присоединились остальные. Вскоре на свет показался изумительной красоты золотой гроб с гербом кастильских королей на крышке; его извлекли из ямы под общий радостный смех и положили под Деревом.
— Как могут они смеяться? — вскричал Тимоти.
— Милое дитя, — сказала мать, — это победа над смертью, а потому здесь все наоборот. Ее не погребли, а разгребли — чем не повод для ликования? Сбегай принеси нам вина.
Он принес две бутылки вина, вино разлили по дюжине стаканов, которые были подняты и выпиты под напевное бормотание дюжины голосов:
— О явись нам, Анжелина Маргарита, юной девой и начни свой путь из девы в девочку, в младенца, в материнскую утробу и в Вечность, что превыше времени!
А затем крышка гроба была откинута. И под ней был толстый слой…
— Это что, луковицы? — поразился Тимоти.
И действительно, там были луковицы, сочные и ароматные, свежайшие, словно только что с берегов Нила.
А под луковицами…
— Хлеб! — воскликнул Тимоти.
Шестнадцать маленьких, не больше часа как испеченных хлебов с золотыми, как снятая с гроба крышка, корочками, наполнили все вокруг теплом и ароматом закваски.
— Хлеб и лук, — сказал старейший из вроде-как-дядюшек, выделявшийся среди прочих членов Семьи древнеегипетским погребальным одеянием. — Я сам положил эти луковицы и хлебы. Для долгого путешествия не вниз по Нилу, к забвению, но вверх по Нилу, к истокам, к Семье, а затем ко времени посева, гранату с тысячью бутонов, вызревающих по одному в месяц. В окружении миллионов, безгласо взывающих о рождении. И?..
— Хлеб и лук. — Впервые за это время Тимоти улыбнулся. — Лук и хлеб.
Луковицы отложили в сторону, затем убрали и сложили в груду хлебы; теперь в гробу осталась только неподвижная фигура, чье лицо было скрыто под паутинно-тонкой вуалью.
— Тимоти? — повернулась к нему мать.
— Нет! — попятился Тимоти.
— Она не боится, что ее увидят. Вот и ты не бойся увидеть. Давай!
Дрожащими пальцами он взялся за краешек вуали и потянул.
Вуаль взметнулась в воздух, как облачко белого пара, и улетела в ночную тьму.
Осиянная светом свечей, Анжелина Маргарита лежала лицом вверх, ее веки были сомкнуты, губы изогнулись в тончайшей из улыбок.
Она была и радость, и восторг, и прелестная игрушка, доставленная в золотом футляре из глуби веков.
Пламя свечей заметалось от громовой лавины приветствий. Не зная, что еще им делать, члены Семьи кричали и аплодировали во славу золотых волос, тонких, высоких скул, круто изогнутых бровей, миниатюрных, идеальной формы ушей, счастливых, но ничуть не самодовольных губ, чуть припухших после тысячелетнего сна, рук, словно выточенных из слоновой кости, крошечных ступней, взывавших не об обуви, но о поцелуях. Господи, да ей же нет нужды ступать по земле, они отнесут ее куда угодно.
«Куда угодно!» — думал Тимоти.
— Я не понимаю, — сказал он вслух, — как это может быть?
— Это есть, — шепнули чуть разомкнувшиеся губы чудесной, чудом ожившей гостьи из темных глубин времени.
— Но… — растерянно начал Тимоти.
— Смерть полна тайн. — Мать потрепала его по щеке. — А жизнь и тем более. И развеешься ли ты прахом в конце жизни, или начнешь с юности, чтобы пройти потом путь до рождения и в рождение, и то и другое страннее странного, не правда ли?
— Да, но…
— Прими и смирись. А теперь, — отец поднял свой стакан, — отпразднуй это чудо.
И то, что видел Тимоти, воистину было чудом: воплощенная молодость, эта дочь времени молодела — да, молодела прямо у него на глазах. Это было словно она лежит на дне спокойного, мучительно-медленного потока кристально-чистой воды, который омывает ее лицо светом и тенями, чуть колышет ее ресницы и все время, все время очищает ее плоть.
В этот момент Анжелина Маргарита открыла глаза. Они оказались того же нежно-голубого цвета, что и тончайшие жилки на ее висках.
— Что это? — прошептала она. — Рождение или перерождение?
