Иеремия Готтхельф - Черный паук

Так шли дела в старом доме, и вся прислуга вскоре стала напоминать свору дерущихся между собой кошек. Молиться они разучились, никто не чтил ни Божью волю, ни милость Его. Подобно тому как не знало границ высокомерие женщин-хозяек, не останавливалась ни перед чем и скотская дерзость слуг. Не стыдились осквернять они хлеб, овсяную кашу размазывали друг у друга на головах и даже по-скотски гадили в пищу, чтобы отбить у других охоту к еде. Они дразнили соседей, мучили скот, насмехались над богослужением, не верили в силы небесные и издевались над проповедями пастора, который пытался их усмирить. Одним словом, они не боялись ни Бога, ни людей и с каждым днем вели себя все более и более разнузданно..

Как-то раз одному из слуг пришло в голову испугать или усмирить служанок пауком в щели. Он швырнул полную ложку овсяной каши в затычку и крикнул, что тварь там, внутри, верно, проголодалась — недаром же паук ничего не ел несколько сотен лет. Тут служанки дико завизжали и пообещали ему всего, что только будет угодно. Некоторым слугам даже стало не по себе.

Так как игру эту безнаказанно повторял то один, то другой, это уже ни на кого не действовало. Люди перестали бояться таких шуток. Тогда тот самый слуга, который первым пригрозил другим пауком, приставил к щели нож и, отвратительно ругаясь, дерзко заявил, что вынет затычку и посмотрит, что там внутри, если всем так хочется увидеть что-нибудь новенькое. Снова все пришли в ужас, а этот малый почувствовал себя хозяином и стал вытворять все, что в голову взбредало, особенно со служанками. Рассказывают, он был очень странным человеком; никто даже толком не знал, откуда он родом. Он мог быть кротким, как овечка, и свирепым, как волк; наедине с женщиной он был кротким агнцем, а в обществе других людей вел себя как разбойник и делал вид, будто всех ненавидит и на любого готов наброситься с кулаками или грязной бранью, но именно такие и нравятся больше всего женщинам. Поэтому служанки на людях изображали страх перед ним, однако наедине, говорят, выделяли его среди многих. К тому же у него были разные глаза, но никто не знал, какого они цвета. Словно ненавидя друг дружку, глаза эти всегда смотрели в разные стороны, однако, смиренно потупясь и опустив вниз свои длинные ресницы, он умело скрывал этот недостаток. Волосы этого парня прекрасно вились, но никто не мог сказать, рыжие они или белокурые: в тени они были белее льна, но под прямыми лучами солнца они казались рыжее любой беличьей шкурки. Как никто другой, мучил он животных, и те ненавидели его. Любой из слуг считал его своим другом, но каждого из них он умел настроить против остальных. Он один ублажал тиранок из верхнего дома, где бывал чаще других; в его отсутствие служанки распоясывались, и как только он замечал это, то втыкал свой нож в затычку и угрожал вытащить ее до тех пор, пока те не начинали молить о прощении.

Однако и к этой игре все вскоре привыкли и наконец стали говорить в ответ на его угрозы: „Сделай это, если можешь, но ведь ты не посмеешь!“

И вот однажды, когда приближалась святая рождественская ночь, все они решили в эту ночь хорошенько повеселиться.

Вечер святого дня они начали с ругательств, плясок и беспутных поступков; потом все уселись за стол, на котором стояло вареное мясо, пшеничная каша и прочая еда, которую удалось наворовать служанкам. Их разнузданность становилась все откровеннее: они оскверняли пищу и поносили все святыни. Пресловутый слуга поделил хлеб и выпил свое вино, изображая причастие, окрестил пса под печью и стал его дразнить, пока собравшиеся не перепугались, несмотря на всю свою дерзость. Затем он вонзил нож в щель с затычкой и, ругаясь, пообещал им показать кое-что другое. Когда ему не удалось запугать их, так как все это проделывалось уже не раз, да и вытащить ножом затычку было не так-то просто, он в дикой ярости схватил сверло и решился на самое страшное. Повторяя, что теперь все узнают, на что он способен, и так будут наказаны за свои насмешки, что волосы встанут дыбом, свирепыми рывками он вогнал сверло в затычку. Громко вскрикнув, все бросились к нему, но прежде чем кто-нибудь успел ему помешать, он засмеялся сатанинским смехом и сильно рванул сверло на себя.

Тут от чудовищного раската грома задрожал весь дом, грешник упал ниц, а из щели вырвалась огненная струя. Вслед за ней показался громадный, черный, сочащийся многовековым ядом паук и в ядовитой похоти уставился на богохульников, застывших в оцепенении, не в силах убежать от ужасного чудовища. Оно же, упиваясь злобой, медленно переползало по их лицам с одного на другое, впрыскивая в каждое жгучую смерть.

Весь дом вдруг задрожал от таких жутких воплей, какие не смогла бы издать даже сотня голодных волков. А вскоре похожие крики донеслись и из нового дома, и Кристен, возвращавшийся в то время через горы с праздничной службы, решил, что на дом напали грабители, и заспешил на помощь своим близким. Но встретил он не грабителей, а смерть жены и матери, на которую ясно указывали их распухшие и почерневшие лица. Тихо спали его дети, и их лица оставались румяными и здоровыми.

Страшное подозрение закралось в душу Кристена; он бросился в нижний дом и там увидал всю прислугу мертвой. Комната превратилась в покойницкую, жуткая щель была открыта, а в зверски обезображенной руке слуги он увидел сверло, и на его острие — злосчастную затычку. Кристен в отчаянии схватился за голову, повторяя: „Лучше бы меня на месте поглотила земля, чем увидеть такое!“

Теперь он знал все. Тут из-за печи что-то выползло и прижалось к нему; он в ужасе вздрогнул, но это был не паук, а маленький мальчик, которого он ради Христа приютил в доме и оставил на попечении бесстыдной прислуги, как это часто случается, когда детей берут Христа ради и отдают в лапы черту. Мальчик не участвовал во всех мерзостях, творимых прислугой, а испуганно сидел за печью, только его и пощадил паук. Теперь мальчик рассказал Кристену обо всем случившемся.

В то время как дитя рассказывало, отовсюду из других домов доносились крики ужаса. Разбухший, словно от многовекового предвкушения наслаждения, паук стремительно кружил по долине, выбирая в первую очередь самые роскошные дома, в которых перестали вспоминать о Боге.

Еще не рассвело, а весть о том, что старый паук вырвался на свободу и снова сеет смерть среди жителей, обошла все дома окрест. Говорили о том, что многие уже скончались, а с окраины долины уже доносятся вопли отмеченных печатью смерти. Можно было себе представить, какое горе постигло край, какой страх поселился во всех сердцах, какое Рождество встретили в Сумисвальде! О радости, которую обычно этот праздник несет с собой, никто и не вспомнил, и во всем виноваты были сами люди. Паук стал еще проворнее и ядовитее. Он появлялся то в самых оживленных, то в самых отдаленных местах поселка; его одновременно видели и в горах, и в долине.