Его жена молча повозилась у печки, вздула огонь, поставила объемистый чайник и снова ушла в другую комнату, даже вроде бы и не глянув в сторону ночного пришельца. Нефедов улыбнулся.
– Хорошая у тебя хозяйка, Николай, нелюбопытная.
– Э! – махнул рукой мужик. – Ты не смотри, что слова не сказала. Завтра вся деревня знать будет, что ты вернулся. Баба же, сам понимаешь…
– Пусть говорит, – Нефедов думал о чем-то другом. Он рассеянно погладил кота, который мявкнул и перевалился на другой бок, и спросил. – Так значит, в Грачах спокойно все?
– А что здесь сделается? Всю войну тишина была. В начале, говорят, тоже. Да что я тебе рассказываю-то? Я как на пятый год по ранению комиссовался, сразу в председатели сельсовета и попал… Так и живем.
– Председатель сельсовета? – хмыкнул Степан. – Ишь ты. И в лесах спокойно?
– Так ведь ваши-то, Охотники, здесь в войну не один раз проходили. Тишь да гладь, – Николай помялся нерешительно, а потом все же спросил, – слышь, Степан, вы-то сюда по заданию, или как?
– Или как, – отозвался Нефедов, снимая кипящий чайник, – или как. Постоим тут у вас сутки, отдохнем, метель переждем – и дальше поедем. Здесь нам делать нечего.
– Ну и слава богу, – Николай заметно повеселел, видно было, что разом успокоился и ободрился, – и то верно – что вам здесь делать-то? Но, однако, нагрянул ты, Степан, нагрянул… Кто бы и знал, что ты живой? Ведь даже Татьяна не верила.
Он осекся, увидев, как Степан медленно поставил жестяную кружку на стол. Молчали долго. Потом старшина провел ладонью по лицу, словно смахивая что-то, и глухо спросил:
– Она здесь?
– Жива-здорова, – растерянно сказал Николай, виновато сутулясь на табурете, – как раньше одна была, так и сейчас.
Нефедов поморщился, как от сильной боли, и встал. Он сильно побледнел и теперь какими-то медленными, неуверенными движениями обхлопывал себя по карманам. Все-таки нашел коробку папирос, потоптался на половике и как был, босой, вышел в сени. Через пару минут Николай вышел вслед за ним.
– Степан… Ты чего? Что стряслось-то?
– Она что, замуж так и не вышла? – спросил Нефедов, в темноте жадно затягиваясь "Казбеком". Красный огонек на конце папиросы разгорался и угасал с легким треском.
– Вон ты о чем… Да нет. Женихи к ней сколько раз приезжали, а она им – от ворот поворот. Девка-то видная была, да и сейчас в самом цвете. А не идет замуж и все. Наотрез отказывает всем. И отец ейный понять не может – отчего так? Как-то раз выпил он, обозлился, и на нее с вожжами попер. Поучить хотел дочку. Мол, вышибу дурь из головы! Так она руку ему перехватила. И говорит – если еще раз такое случится, уйду и только ты меня и видел. Старик вожжи бросил, поругался еще для порядку, да тем и закончилось. Все-ж таки любит он ее, дочка ведь.
– Понятно, – окурок зашипел и погас в снегу. Степан захлопнул дверь. Пурга уже успела нанести снегу на порог.
– Ладно. Утро вечера мудренее. Коля, ты постели мне где-нибудь, устал я как собака.
Вскоре хозяин уже могуче храпел в соседней комнате. А вот Степану Нефедову, лежащему на полу под тощим одеялом, не спалось. Не от холода – протопленная печь исправно грела, да и не боялся старшина никаких морозов. Он ворочался с боку на бок и вспоминал, прогоняя от себя сон.
* * *
Осень сорок четвертого года выдалась жаркой. Долго стояло бабье лето, и еще даже в октябре казалось, что до зимы далеко. Только вот лесные пожары не давали продохнуть. Горький дым стелился над проселками, забивался в дома. Горели торфяники в Прилогах, у Артузовских карьеров, под Коммунарами и Чернодольем. Грачи стояли в стороне, и гарью их не задело.
Но потом пришла беда пострашнее.
Один из сельчан, который забрел далеко в лес, нашел на дереве парашют. Купол висел высоко, прочно надевшись на острые, как пики сучья старой сухой липы. Под ним болтались резаные стропы. Парашют был немецким, но вот что интересно – следов того, кто эти стропы обрезал, спрыгнул и ушел, на влажной земле не оказалось. Только еле заметный отпечаток ноги. Хватило и этого – местный лесничий, Федор Марков, мужик битый-перебитый жизнью, прошедший и суму и тюрьму, один лишь раз глянул на примятую глину и сразу помрачнел.
– Альв, мужики, – сказал он сквозь зубы, – черный альв, не наш.
А когда собравшиеся стали галдеть, спрашивая, с чего он так решил, Федор зыркнул на них свирепо и снял с куста шиповника кожаный ремешок с непонятными мудреными узлами на нем. Кинул приезжему из района уполномоченному, который с досады в душу бога мать выругал своих солдат, прохлопавших такую вещь. Вязка и точно, была альвовская – такими они обозначали количество ими убитых.
– Ты не подумай, лейтенант, что этот шнурок черный здесь просто потерял. Нарочно он оставил, чтобы презренье свое показать к нам, людям – мол, сроду не поймаете, сколько не ищите, а вот я вам дам хлебнуть… Так что помяните мое слово – крови будет много.
Уполномоченный с командой, расквартированной в Прилогах, обрыскал все леса, да только немецкий диверсант как сквозь землю провалился. А кровь не заставила себя долго ждать.
Ночью перед самым рассветом в Прилоги пришли гули.
Откуда взялась эта нечисть, самая страшная, болотная – гадать не приходилось. Они шли и шли, подгоняемые неслышным черным приказом; возникали на лесной опушке, как будто вырастая из земли. Серые, сгорбленные, с бесформенными черепами, обтянутыми жесткой шкурой, с отростками позвонков, торчавшими на спине. Гули были повсюду, и деревенские только успели похватать кто вилы, кто ружьишко – но уже было поздно и все кончилось быстро. Спастись удалось только двум мальчишкам, выпасавшим в ночное лошадей. Появившиеся утром соседи из Чернодолья не нашли деревни. Дымились, догорая, избы и повсюду – на траве, на земле, на расщепленных бревнах – была кровь. Брызгами и целыми лужами. От самого городского лейтенанта, форсившего перед деревенскими девчатами в хромовых сапогах и новенькой форме, осталась только офицерская планшетка, да пистолет с расстрелянной обоймой. А от ночных тварей на солнечном свету остались только дотлевающие кости.
Страх сгустился над лесами. И был этот страх неистребимым, смертным, заставлял бледнеть даже отживающих свое стариков. Война, которая шла где-то там, далеко, достала и до этих мест.
Тогда сверху тяжким молотом бахнул приказ – сельсоветам не предпринимать никаких действий! ждать! не паниковать! И уже через три дня в Грачах высадилась новая команда. Вел ее спокойный как камень, старшина. Мужики из района поглядели на него и недоверчиво закачали головами – морда самая что ни на есть рязанская, шрам на щеке, росту среднего. Разве ж такой справится?
