Она не встала и на следующий день. Сознание ее совершенно затуманилось. Она уже не контролировала естественных функций организма, и Витя был при матери и сиделкой, и санитаркой. Потом Тамара Павловна смутно вспоминала, словно бы что-то большое и черное выходило из ее тела, выделялось, как пот из разверстых пор. Тамара не в силах была даже ужаснуться этому. Она не знала, выздоравливает или умирает. Она так и не узнала никогда, что постель, на которой она лежала в забытьи, Виктор собрал в мешок и самолично отвез на городскую свалку.
Тамара Павловна не узнала – иначе непременно спросила бы у себя, откуда взялись на простынях, одеялах и подушках угольно-черные разводы и почему в этих размытых пятнах можно различить то оскаленные звериные морды, то божественно-прекрасные лики… То же было и на рубашках ее, которые частенько приходилось менять, так как черный, липкий, удушливо пахнущий гарью пот сочился изо всех пор тела женщины…
Она так и не узнала, что на свалке, куда Виктор отвез пришедшее в негодность барахлишко, тщательно упакованный в полиэтиленовый мешок сверток мигом распатронили кормящиеся от помойных щедрот бомжи. Смачно изругали помойные жители проклятых нуворишей. Ишь, простыни добротные, льняные, два одеяла шерстяных, три подушки пышных, рубашки все дорогие – кружево, да шелк, да вышитый батист, а как все загажено, и не отстирать! Все же разделили добришко по-братски, а через неделю пошла косить бедных людей черная зараза… По заброшенным домам, по подвалам, по всем худо-бедно обжитым закутам, куда только попадало постельное белье из дома Тамары Павловны, умирали они, несчастные. Умирали быстро, без мучений и лечения, да и кто бы их стал лечить? И так выкосила чисто их неведомая хворь, что три года подряд городские власти кичились социальной работой среди населения! А потом что ж – истлели постели, а бомжи новые развелись…
Она так и не узнала, что в первую же ночь после того, как приняла она загадочное лекарство, на другом конце города проснулась в своей постели маленькая попадья. Она полежала немного, глядя в потолок, по которому скользили разлапистые тени от растущего под окном клена. Нежным, защищающим жестом легли ее ладони на чрево, где, неведомая ей до срока, билась уже крошечная жизнь. А потом матушка Анна заплакала, разбудив мужа. Тот спросонок не смог добиться, что такое ей приснилось, а та толком и объяснить не сумела. Слабый провидческий дар, данный ей от рождения и усилившийся по причине беременности, дал ей знать: та женщина, Тамара, что приходила к ним тогда, погубила свою душу, навлекла на себя проклятие. Но, вспомнив о неиссякаемой милости Божьей, матушка Анна осенила себя крестным знамением и заснула вновь.
Тамара Павловна провела в постели шесть дней, а на седьмой открыла глаза и сразу же попыталась встать. Виктора не было дома, он отлучился куда-то – должно быть, пошел в магазин. Женщина осторожно села на кровати, ступила босыми ногами на прохладный пол и поежилась от давно забытого, юного, веселого озноба. Тело было чужим, невесомым, но повиновалось хозяйке с излишней даже легкостью.
Покачиваясь, балансируя руками, точно держа в них незримый, спасительный, уберегающий от пропасти шест улыбаясь неведомо чему, Тамара Павловна, как истинная женщина, прежде всего направилась к зеркалу. В его тихом, тенистом омутке увидела она себя и рассмеялась удивленно и радостно. Чудо было перед ней, настоящее, несомненное чудо! Оказывается, не требуется веры и размером с горчичное зерно, ведь она ни капли не верила в то, что лекарство ей поможет, приняла его, только чтобы угодить сыну! «Чудес на свете не бывает», – устало подумала она тогда, но вот же оно, чудо!
Если бы Тамару Павловну увидел сейчас кто-то из знакомых, он не был бы потрясен переменой в ее внешности. Чуть посвежела, чуть приободрилась – должно быть, хорошо выспалась, или испробовала новую витаминную диету, или отдохнула в санатории.
Но Тамара видела, постигала: никакие диеты и санатории не совершили бы с ней такого волшебства. О, эти приметы беспощадного времени, незаметные стороннему глазу, но так горько, так близко знакомые самой женщине! Оплывшая фигура, подернутая летейской рябью шея, истончившаяся кожа рук, синева на висках и желтизна на веках – или наоборот! Провисший подбородок, лучики морщинок вокруг губ и глаз. И сами глаза, как жалостно тускнеют они с годами! Куда исчезает их живой, веселый блеск, который никакой краской не подрисуешь, никаким ухищрением не вернешь?
Мало на свете женщин, способных стареть смиренно и с достоинством, и Тамара Павловна к ним не принадлежала. Она откровенно любовалась собой. Своим возвращенным, обновленным обликом. Она ахала и всхлипывала. Она вспоминала, как несколько лет назад вознамерилась даже сделать пластическую операцию, проще говоря, подтяжку. Собралась, да так и не решилась. Испугалась чего-то – сумерек наркоза, язвящего жала скальпеля, врачебной ошибки, насмешек за спиной.
Эх, Тамара Павловна! Царица Тамара! Чего вы боялись, хотелось бы знать! Решились бы вы тогда лечь под скальпель хирурга, избежали бы сейчас многих хлопот! Дотошные врачи при обязательном обследовании отыскали бы опухоль в вашем теле до того, как она превратилась бы в неоперабельную, и не пришлось бы вам менять свою хорошо налаженную, одинокую, эгоистичную жизнь! И начали бы вы лечиться, и здорово порастрясли бы толстый кошелек, но для здоровья никаких денег не жалко, верно? А сейчас… Сейчас вам придется платить по другим счетам, другой монетой… И не только вам!
Живо, лучисто блестели глаза, и очистился белок, стал не мутно-молочным, а перламутровым. Тамаре Павловне показалось, что даже радужка стала ярче. Она наклонилась поближе к зеркалу, и на секунду привиделось ей, что синие глаза стали желтыми. Янтарно-желтыми, как у кошки.
Наваждение прошло. Но то, что вошло в женщину вместе с капсулами, данными ей сыном, уже бежало по венам, тукало в висках, толчками проникало в сердце. Незнакомое, чуждое, странное захватывало ее разум и порабощало душу, навязывало свою волю, настойчиво требовало от нее…
Требовало? Чего?
Преображения.
И Тамара преобразилась. Она потеряла чувство времени и лишилась страха перед его необратимостью, ведь в ее распоряжении теперь была вечность. Она забыла свое прошлое, не думала о будущем, не ощущала реальности. Она равнодушна была ко всем звукам и запахам, она не знала ни радости, ни печали. Любовь и ненависть оказались недостойными бессмертия. Добро и зло со своей извечной борьбой безнадежно устарели в ее преображенных, холодно-отстраненных глазах. Все померкло перед беспощадным светом истины. Створки душной, скучной жизни распахнулись, чтобы впустить страшно яркий, беспощадный свет истины, и теперь им не сойтись вновь.
