После полудня я последовал совету Лампернисса.
Сарай находился у высокой стены, ограждавшей просторный парк Мальпертюи; дверь, снабженная замком и щеколдой, была приоткрыта.
В углу, рядом со сломанной тачкой и кое–какими садовыми инструментами, лежали рыболовные снасти папаши Грибуана. В другом углу высилась кипа старых потемневших сетей крупного плетения.
Я приподнял их, и рука моя дрогнула, коснувшись высокой шапки из грубого войлока.
Чиик лежал скрючившись, словно хотел занять поменьше места, холодный и недвижный.
– Я же говорил вам: ничто.
За спиной у меня стоял Лампернисс и потрясал чем–то вроде заржавленного гарпуна.
– Ничто… ничто… смотрите–ка!
Прежде чем я успел перехватить его руку, гарпун угодил прямо в застывшее лицо.
Я испуганно вскрикнул, заслышав змеиное шипение: Чиик оседал, съеживался, исчезал прямо на глазах.
– Вот видите! – ликовал Лампернисс.
Среди сетей, плетенных из толстой темной веревки, валялось нечто вроде сморщенной кожи и перепачканный чем–то липким грубый шерстяной балахон.
– Лампернисс, – взмолился я, – мне просто необходимо знать, что здесь произошло?
– Я всего–навсего показал, что он был… ничем, – расхохотался Лампернисс.
И тут же снова сделался угрюмым и настороженным.
– Достойная раба участь… Ба! Филарет, этот бесчестный лакей Кассава, займется им, если овчинка еще стоит выделки, – пробормотал он, устремляясь прочь.
Я вернулся в дом; уже поднявшись на крыльцо, я почувствовал на щеке ледяную ласку: в сумерках кружились первые снежные хлопья.
Глава шестая. Рождественский кошмар
Кто смеет самонадеянными словами подвергать сомнению божественный промысел?
Захария
Разве боги остались бы собой, не повергай они в трепет?
Подражание Писанию
Канун Рождества наступил без радостного волнения в преддверии великого праздника. Утром я застал кухню темной и холодной – очаги были мертвы. Элоди не откликнулась на зов – она тоже ушла, не прощаясь, не оглядываясь даже на то, что было ей здесь дорого.
В полдень Грибуаны подали омерзительно приготовленную пищу, к которой никто не притронулся. В воздухе витало что–то смутное: страх, мучительное ожидание, предощущение несчастья – кто знает?
Самбюк скрючился на своем стуле и походил на тощую озлобленную ласку, изготовившуюся к последнему укусу. Кузен Филарет уставился на меня тяжелым взглядом блеклых зеленоватых глаз, но меня наверняка не видел.
Дамы Кормелон превратились в недвижные тени – они сидели против света, и я не различал их лиц.
Тетя Сильвия тяжело привалилась к спинке стула и спала с открытым ртом, блистая золотыми зубами.
Эуриалия…
Ее стул был пуст – а ведь я мог поклясться, что еще минуту назад она сидела на своем обычном месте в мрачном одеянии кающейся грешницы и глядела в пустоту, а может быть, упорно изучала рисунок скатерти или своей тарелки.
Я обернулся: Грибуаны стояли наготове у столиков с десертом; возможно, отсвет от выпавшего за окном снега придал их лицам столь отвратительный белесый оттенок.
Снегопад уже несколько дней укутывал весь мир пеленой безразлично–терпеливого ожидания, но сегодня лишь редкие хлопья кружились в воздухе.
Мне вдруг страстно захотелось сбросить оцепенение, сковавшее всех нас, и я с неимоверным трудом ухитрился выдавить несколько слов:
– Завтра Рождество!
– Бам–м!
Оглушительно пробили стенные часы.
Внушительно водруженный супругой Грибуан, покоился на столе пудинг с изюмом, который никто не спешил отведать.
Я заметил, что взоры всех присутствующих прикованы к этому тяжелому и несъедобному кондитерскому произведению.
– Бам–м! – повторили часы.
Пудинг покоился на большом блюде тусклого олова, украшенном литыми фигурками; мое внимание привлекла одна из них.
Это оловянное блюдо часто выставлялось на стол во время десерта, однако никогда не вызывало у меня – да и ни у кого другого – особого любопытства; сейчас же, казалось, оно сделалось средоточием тоскливого ожидания, коему я тщетно пытался найти объяснение.
– Бам–м!…
Отзвенел последний удар – три часа – и словно послужил сигналом для темных сил, затаившихся в Мальпертюи.
– Агх!…
Был ли то вздох или хрип – в любом случае этот звук единодушно издали все сидевшие за столом, – будто лопнули невидимые оковы, мучительной тревогой сдавившие грудь?
Вздох облегчения при виде угрозы, наконец–то воплотившейся в нечто материальное?
Хрип ужаса перед первым проявлением инфернального гнева? – Фигурка отделилась от оловянного блюда.
Я увидел маленького человечка, толстенького и, казалось, увесистого, будто в нем сохранилась оловянная или свинцовая тяжесть; лицо его, хоть и величиной с наперсток, своим уродством обжигало взгляд. Воздев руки в жесте лютой ненависти, он бежал по скатерти прямо к Филарету – и тут я заметил, что у человечка не хватает кисти одной руки.
Таксидермист сидел не шелохнувшись, с выпученными глазами, разинув рот в отчаянном беззвучном призыве на помощь.
Чудовищный карлик уже приближался к Филарету, как вдруг, рассекая воздух, на него обрушилась чья–то гигантская рука.
Послышался тошнотворный звук раздавленного яйца, и большое багровое пятно лучистой звездой расползлось по белоснежной материи.
Грозная карающая десница вернулась в вечный сумрак – складки на одеянии Элеоноры Кормелон.
На Самбюка напал приступ судорожного смеха, от которого скорчило его поношенное тельце, и пена выступила у рта.
– Отличный удар! – просипел он сквозь икоту.
– Заставьте его замолчать, Грибуан! – прогремел приказ.
И Розалия Кормелон повелительно простерла руку, огромную и грозную, как у ее старшей сестры.
Древообразный силуэт Грибуана отделился от стены.
Я видел, как он нагнулся, открыл рот, и его дыхание огненной струей обрушилось на тщедушную скрюченную фигурку доктора… а после – только кучка пепла причудливой формы дымилась на кожаном сиденье.
Я заорал что было сил.
– Сон, кошмар… ради Бога, разбудите меня!
Фантасмагорический вихрь закружил все вокруг; фигуры валились друг на друга, их очертания растекались. Три дамы Кормелон, спеленутые в единую компактную массу, катились, подскакивая, мимо – огромный шар черного тумана, в котором кишело что–то неразличимое, но ужасное. Несколько мгновений я видел умоляющее выражение на мертвенно–бледном лице кузена Филарета, затем на месте умиротворенно дремлющей тети Сильвии вынырнула светящаяся физиономия Грибуана.
