- Кто вы? - выдохнул Арон, когда они снова рывком усадили его на пуфик. Один из них стянул его щиколотки липкой лентой.
Ему никто не ответил. Худощавый подтащил Дебору и поставил ее на колени на черный полиэтилен. У двоих в руках были тонкие проволочки сантиметров по пятнадцать, заостренные с одного конца, а с другого заделанные в деревянные конусовидные рукоятки. В комнате страшно воняло газом. Арон чувствовал, что его вот-вот стошнит от запаха.
- Что вы хотите делать? - Горло Арона так пересохло, слова звучали хрипло. Главарь что-то отвечал ему, но мысли Арона, казалось, пошли юзом, словно автомобиль на черном льду, мозг его переключился в какое-то другое измерение, и Арон стал смотреть откуда-то сверху на все происходящее, отказываясь принять, осознать то, что должно случиться, и все же зная, что это непременно случится, чувствуя, что нет никакой возможности изменить что-либо хотя бы на один миг - ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем... Сердце сдавило от невероятной, неумолимой безнадежности, той самой безнадежности, что ощущали до него сотни поколений евреев - у дверей крематориев или смертельных “душегубок”, или перед стихией огня, пожирающего их храмы, города, гетто, или под ударами бичей свирепых гоев. “Дядя Сол знал”, - подумал Арон, крепко зажмурившись и отказываясь понимать разумом происходящее.
- Сейчас произойдет взрыв газа, - звучал будто где-то далеко ненавистный спокойный голос главаря. - Потом пожар. Обгоревшие тела будут обнаружены в постелях. Опытный коронер или врач может установить, что люди умерли незадолго до пожара, в котором обуглились тела, но он этого не обнаружит. Проволочка вводится в угол глаза - и идет прямо в мозг. Остается очень маленькая дырочка, даже если тело не обгорело. - Он повернулся к остальным. - Я думаю, миссис Эшколь найдут в коридоре наверху - она будет обнимать руками своих детей. Им почти удастся ускользнуть от пламени. Женщину - первой. Потом близнецов.
Арон пытался вырваться, кричал, сучил ногами, бился головой, но его держали крепко.
- Кто вы?! - кричал он.
- Кто мы? - переспросил красивый мужчина. - Да никто. Абсолютно никто. - Он отошел в сторону, чтобы Арон мог лучше видеть то, что будут делать остальные.
Когда к нему подошли с проволочкой, Арон больше не сопротивлялся...
Направляясь к северу и наблюдая из окна автобуса бесконечную вереницу трущоб Балтимора и промышленной клоаки Вилмингтона, я вспомнила строчку из Блаженного Августина: “На севере дьявол обоснует свои города”.
Я всегда испытывала ненависть к большим северным городам - к их смраду неперсонифицированного безумия, мрачным, давящим столбам угольного дыма, ощущению безнадежности, которое словно окутывало грязные улицы и их не более чистых обитателей. Всегда считала, что самое очевидное проявление предательства Нины Дрейтон - это то, что она променяла юг на холодные каньоны Нью-Йорка. Однако я не собиралась углубляться на север так далеко.
Внезапно обрушившийся снегопад скрыл унылые удручающие картины, мелькавшие за окном, и я вновь переключила внимание на то, что происходит в салоне автобуса. Женщина, сидевшая по другую сторону прохода, оторвалась от книги и лукаво улыбнулась мне, уже в третий раз с тех пор, как мы выехали из пригородов Вашингтона. Я кивнула ей и продолжала вязать. Я уже начала подумывать, что эта робкая дама, сидевшая неподалеку, вероятно, лет пятидесяти с небольшим, но отмеченная печатью дряхлости старой девы, может мне помочь разрешить кое-какие проблемы.
По крайней мере, одну из них.
Когда мы выехали из Вашингтона, я ощутила облегчение. В молодости мне еще нравился этот сонный, южного типа город; вплоть до самой второй мировой войны в нем царил дух свободной раскованной неразберихи. Но теперь этот мраморный муравейник казался мне претенциозным мавзолеем, кишащим суетящимися насекомыми, стремящимися к власти.
Я взглянула в окно на снежные завихрения и какое-то мгновение не могла даже вспомнить число и месяц. Первым в памяти всплыл день недели - четверг. Две ночи - со вторника на среду и со среды на четверг - мы провели в каком-то жутком мотеле в нескольких милях от центра Вашингтона. В среду я приказала Винсенту отвезти “Бьюик” к окрестностям Капитолия, оставить его там и вернуться в мотель пешком. Это заняло у него три часа, но он не жаловался. В будущем он тоже не станет жаловаться. Во вторник ночью я заставила его позаботиться о некоторых необходимых частностях, снабдив его обычной ниткой и иголкой, которую накалила на пламени свечи.
Покупки, сделанные мною в среду утром, - несколько платьев, халат, нижнее белье - удручающе контрастировали с теми изысканными вещами, оставленными в аэропорту, в Атланте. Однако в моей дурацкой соломенной сумке все еще оставалось почти девять тысяч долларов. Конечно, можно было получить деньги из сейфов и сберегательных счетов в Чарлстоне, Миннеаполисе, Нью-Дели и Тулоне, но пока у меня не было намерения воспользоваться этими суммами. Раз Нине было известно о моем счете в Атланте, она может знать и об остальных.
"Нина мертва”, - в который раз твердила я себе.
Но из нас всех она обладала самой сильной Способностью. Она использовала одну из пешек Вилли, чтобы уничтожить его самолет, в тот самый момент, когда сидела и болтала со мной. Возможно, она могла добраться до меня и из могилы, ее Способность не умирала, пока астральное тело Нины Дрейтон разлагалось в гробу. Сердце мое стало учащенно колотиться, и я искоса взглянула на лица, едва различимые в автобусном полумраке...
"Нина мертва”.
Сегодня 18 декабря, четверг, значит - до Рождества остается ровно неделя. Мы встречались двенадцатого. С тех пор, казалось, миновала целая вечность. За последние двадцать лет в моей жизни происходило не так уж много видимых перемен, если не считать вынужденных поблажек, которые я делала себе. Теперь псе переменилось.
- Извините меня, - не выдержала та дама, что сидела по другую сторону прохода, - но я не могу удержаться, чтобы не выразить свое восхищение вашим вязанием. Это свитерок для внука?
Я одарила женщину своей самой лучезарной улыбкой. Когда я была совсем маленькой и еще не знала о существовании вещей, которых не положено делать барышне, я ездила с отцом на рыбалку. И больше всего ему нравились первые подергивания лески, робкие подрагивания и рывки поплавка. Именно в тот момент, когда рыбка готова была проглотить наживку, рыболов должен был проявить все свое умение.
- О да! - ласково ответила я. От одной мысли о хнычущем внуке меня чуть не стошнило, но я давно уже открыла для себя целительное влияние вязания и психологический камуфляж, обеспечиваемый им в общественных местах, - Мальчик?
